казались роднее, чем воспроизведший всё это немецкий язык. Наш испытывающий большие проблемы с милосердием Господь, который, словно рассеянный галерист, раз в год или даже реже фотографирует всё сверху, то есть по крайне отклонённой от горизонтали оси, но при более или менее удачном освещении, после чего вешает произведение в свою галерею, наверняка мог бы, пресекая любые попытки мешкать, хоть и с наслаждением, но до неприличия долго, твёрдой рукой провести его через свою выставку, не давая пищи для его тяги ко всякой запутанности; сам же Людвиг предпочёл бы снабдить некоторые из имеющихся у него работ оригиналом.

Скандал в очереди унимается. Все растрёпанные, многие тяжело дышат, кто-то откашливается, оправляется, тыкает себе в живот, скачет на одной ноге, вытряхивая что-то из уха, приглаживает волосы, потирает руки, замыкает их в замок за спиной и поверх живота. Менделеев совершает движения, будто оглаживает бороду, которой у него, впрочем, нет.

Ему снится, что он может говорить с Парацельсом, вполне логично, учитывая, сколько он о нём читал и потом думал. В последнее время он всё чаще ловил себя на мысли, что это затянувшееся состояние сомнамбулизма, куда он безвозвратно ввергнут, — непременная присущность универсального человека, некая расплата; хоть бы не аутоагрессия, которую он не может распознать. С наступлением тридцатилетия процессы в нём более или менее замедлились, уже не раз снилось, что он видит мир с высоты птичьего полёта, что ему присвоено гражданство эпохи Возрождения, что Александр Гумбольдт оттирает его плечом от какой-то важной витрины, собственного говоря, какого чёрта? В замедленном действии он берёт из жестяной банки щепоть априорной информации и смотрит на свет, фиксируя близость к нулю погрешности просто-напросто одного своего глаза.

Чутьё нефтяника на сей раз подвело, хотя, кажется, сработало, когда ему снились берега Евфрата и он сам на них. Во дворе замка он остался стоять там, куда упал подъёмный мост, способный вбить его в землю, как гвоздь, но там был сплошь булыжник, и он лишь проснулся.

[87] Солнечный удар (лат.).

[86] Распространение (нем.).

[85] Просвещение (нем.).

[84] Частые путешествия (нем.).

[83] Констатация (нем.).

[82] Насилие (нем.).

[81] Чувственность (нем).

[80] Дрожь (нидерл.).

[79] Верность (нидерл.).

[78] Обман (нидерл.).

Глава седьмая

Фении

Щелчок хлыста, словно Слейпнир сдёрнул с ветви лист Иггдрасиля. Ехали по бездорожью, подбрасывало слабо и сильно. Сидя напротив, они изредка переглядывались. Через некоторое время Г. задремал. Проснулся от того, что почувствовал какой-то иной оборот воздуха, безусловно изменившийся, дверца слева стукала в раму, приоткрываясь, её место пустовало. Он помотал головой и высунулся наружу, держась правой рукой за обивку свода. Она ещё катилась, в окружении пыли. Гавриил захлопнул дверь больше тяжестью тела, вновь опустившись на сиденье, ещё державшее тепло.

Когда окончательно стемнело, Г. натянул поводья. Они сошли, захватив подмётками ковыль, солянку, тонконог и овсец разом; горячие точки древних поселений, между которыми их вело и нынешнее дело тоже, после присоединения к Российской империи, обороны Севастополя и землетрясения 75-го года пульсировали. Кони тяжело и часто дышали, хлопьями летело мыло, в кристально-чистом воздухе концентрировался тяжёлый запах пота. Странно, но то, что она в очередной раз оставила их, не обсуждалось, возможно, каждый ждал, пока другой заговорит об этом первым.

Дорога между каркасами домов выводила на площадь. Но на неё никто не спешил выходить. В заброшенной деревне творились странные дела, это понял даже Гавриил, весь так и лучившийся жутковатой непосредственностью, обнаружив в сохнущей после дождя земле борозды от, хотелось бы верить, рукотворного экипажа, а не какой-нибудь сциллы под стать документу, цели их охоты. Вообще — только сейчас осознал он, соединив, как это часто бывает, фрагменты тех или иных звучаний и имманентных мнений, — сам дух экспедиции был пронизан чем-то этаким, скандальным финалом.

Они затаились в одном из наиболее сохранившихся строений, где по периметру ещё имелась крыша, сейчас просто обвисший парапет, фрагменты начавших каменеть балок, уже сплошь из опала, на них покачивались обрывки холстов, которыми значительно позже затягивали дыры в своде. На стенах помещались разбитые фрески, уже не понять что изображающие, какую-то башню, фазы Луны, полемику. Пол из окостеневших ячеек, многие заполнены плиткой, когда-то, судя по цвету, выпекавшейся здесь же.

В центре площади разрабатывалось обширное отверстие. Во время приостановки работ вокруг прохаживался старик в мормонской шляпе и в штанах с нагрудником на подтяжках, кажется, слепой. С чрезвычайным интересом он наблюдал за инертными практиками этого места, почему-то решив, что здесь просто не могут не знать, где долина. Готлиб дремал, сидя в углу, переговариваться они опасались. К полудню вновь пошёл дождь, щедро промочил спину застывшего на корточках у подоконника Гавриила, попадая за шиворот, отскакивая от узких полей котелка, собираясь в структурных секциях пола. Старик не уходил, иногда садясь на край ямы и свешивая ноги, соответственно, и он не мог себе позволить.

В три пополудни на площадь с двух сторон въехали те самые адские повозки, перемещавшиеся на гусеничных движителях, если смотреть в профиль, то в точном соответствии с принципиальной схемой. Взглянуть на такое не преминул и Готлиб. Экипажи сопровождали отряды странных разношёрстных солдат или наёмников, не знавших военного дела, но выкрученных нуждой в деньгах, пусть и самого неблаговидного происхождения, пускаемых на неблаговидные цели. По одному размаху и контексту операции они должны были заключить подвох, они и заключали, но, кажется, поделать ничего не могли. Угадывались пожилые охотники с ружьями наперевес, безлошадные ковбои с кольтами и офицерскими наганами, потрёпанные долгой походной жизнью уланы или драгуны в мятых и неполноценных давно конфедератках, матросы с винтовками Мосина, фении, ещё всякий сброд из каких-то нукеров или душителей в полуразмотавшихся чалмах, из крымских фермеров и гуртоводов, должно быть, взятых в плен, не иначе. Войска вошли в деревню, вновь; тени не человеческих фигур, но распада, диссоциации мелькали на памятниках готской культуры. Белоголовый сип парил над ними и всё видел.

Им что-то было нужно от старика в смешных штанах, какие-то определённые места в деревне и в окрестностях. Наёмники выгружали из танков длинные ящики, окованные тонкими жестяными полосами. Распоряжался всем действом не кто иной как Христофор Христофорович, он, ещё когда велел похитить его, отвечал признакам как попечителя охранного статуса, так и благоразумного разбойника, уверовавшего не в Христа, а в науку.

До глубокого вечера они размещали оборудование. Создавалась определённая, возможно, даже аллегорическая композиция. Связки пушка-запас-проделывающий распространились по всей округе. Они ждали отмашки на дне каменного ущелья, поросшего ортилией у склонов, в обращённом на Нунавут распадке, на