— Я заблудилась. — Она опустила руки. Жалко рассмеялась. —Заблудилась в густом долбаном лесу.

Нет, я думаю, самый густой, самый тёмный лес ещё впереди…там, где стволы деревьев толстые, их запах сладкий и прошлое ещё настоящее.Всегда настоящее. Помнишь, как ты последовала за ним в тот день? Какпоследовала за ним в лес по непривычному октябрьскому снегу?

Разумеется, она помнила. Он шёл первым, а она старалась идтипо следам своего сложного, многогранного молодого человека. И это так похоже напроисходящее сейчас, не так ли? Только если она собирается продолжать в том жедухе, сначала ей нужно кое-что ещё. Ещё один «кусок» воспоминаний.

Лизи включила передачу, посмотрела в зеркало заднего вида,убедилась, что на шоссе никого нет, развернулась и поехала обратно, выжимая измотора «BMW» всё его лошадиные силы.

Нареш Патель, хозяин «Пательс маркет», находился в магазине,когда Лизи вошла в торговый зал в самом начале шестого часа этого долгого,долгого четверга. Он сидел на стуле за кассовым аппаратом, ел карри из курицы инаблюдал, как Шейна Твейн танцует на местном музыкальном телеканале. Онотставил тарелку и поднялся навстречу Лизи. Его футболку украшала надпись: Я(сердечко) ОЗЕРО «ЧЕРНЫЙ СЛЕД».

— Пачку «Салем лайтс», пожалуйста, — попросила Лизи. —Знаете, лучше две.

Мистер Патель работал в магазине (сперва у отца вНью-Джерси, потом в своём собственном) почти сорок лет и прекрасно знал, чтолучше ничего не говорить ни трезвенникам, которые вдруг требуют спиртное, нинекурящим, которые внезапно покупают сигареты. Просто нашёл желаемую дамойотраву на одной из полок (выбор предлагался богатый) и сказал, какой прекрасныйвыдался день. Прикинулся, что не заметил шока, отразившегося на лице миссисЛэндон, когда та узнала, сколько стоит эта самая отрава. Что лишний разговорило о длительности её периода воздержания от курения. По крайней мере онахотя бы могла позволить себе такую покупку; у мистера Пателя были покупатели,которые брали сигареты, оставляя детей голодными.

— Спасибо, — поблагодарила Лизи.

— Здесь вам всегда рады, пожалуйста, заходите ещё, — ответилмистер Патель и вернулся на стул, чтобы посмотреть, как Даррил Уорли поёт«Ужасная прекрасная жизнь». Нравилась ему эта песня.

Лизи припарковала автомобиль позади магазина, чтобы немешать подъезду к бензоколонкам (их было четырнадцать, на семи бетонных«островках»), и, едва сев за руль, завела двигатель, чтобы опустить стекло. Тутже включился ХР-радио-приёмник[56] под приборным щитком (как бы Скоттупонравились все эти музыкальные каналы!). Настроен он был на программу«Пятидесятые», и Лизи особенно не удивилась, услышав «Ш-Бум». Исполняла песню,однако, не группа «Кордс», а квартет, который Скотт называл «Четыре белыхмальчика». Это по трезвости. Если был пьян, то «Четверо симпатичных хонки[57]».

Она открыла одну из пачек, сунула «Салем лайт» между губамивпервые за… когда она в последний раз сходила с пути праведного? Пять летназад? Семь? Когда прикуриватель «BMW» выпрыгнул из гнезда, она поднеслараскалённый торец к сигарете и осторожно вдохнула сдобренный ментолом дым. Тутже выкашляла его, глаза наполнились слезами. Попыталась затянуться снова. Пошлолучше, но закружилась голова. Третья затяжка. Никакого кашля, но ощущениетакое, будто вот-вот потеряешь сознание. Если бы она упала на рулевое колесо,загудел бы клаксон, и мистер Патель выскочил бы из магазина, чтобы посмотреть,что происходит. Может, не позволил бы ей сгореть заживо в автомобиле.

И как тогда следовало определить её смерть: жертвоприношениеили казнь путём выбрасывания из окна? Скотт бы знал, точно так же, как знал,кто записал чёрную версию «Ш-Бум» («Кордс») и кому принадлежала бильярдная вфильме «Последний киносеанс» - Сэму Льву.

Но Скотт, «Кордс» и Сэм Лев ушли.

Она затушила сигарету в девственно чистую пепельницу. Несмогла вспомнить название мотеля в Нашвилле, того самого, куда вернулась, когдав конце концов уехала из больницы («Да, вернулась, как пьяница к своему вину, апёс — к своей кости», — услышала в голове голос Скотта), только портье дал ейпаршивый номер с окном, выходящим на дощатый забор. А за этим забором, похоже,собрались все собаки Нашвилла, и лаяли, лаяли, лаяли. В сравнении с этимисобаками давешний Плутон смотрелся маленьким щенком. Она легла на одну издвуспальных кроватей, зная, что ей не уснуть, что всякий раз, засыпая, онабудет видеть Блонди, поворачивающего ствол маленького блядского револьвера ксердцу Скотта, будет слышать, как Блонди говорит: «Я должен положить конецвсему этому динг-донгу ради фрезий», — и широко раскрывать глаза, забыв просон. Но, вероятно, она всё-таки уснула и проспала достаточно долго, чтобынабраться сил на следующий день (три часа, может, четыре), и как ей удалосьсовершить этот выдающийся подвиг? С помощью серебряной лопаты, вот как. Онаположила её на пол рядом с кроватью, где могла дотянуться до неё и потрогатьвсякий раз, когда начинала думать, что не успеет, что слишком медлительна. Иличто Скотту ночью станет хуже. И об этом она не вспоминала все последующие годы.Лизи просунула руку между передними сиденьями, коснулась лопаты. Прикурилановую сигарету свободной рукой и заставила себя вспомнить, как пошла проведатьего следующим утром, поднявшись по лестнице на третий этаж, в отделениеинтенсивной терапии, в уже удушающей жаре, потому что на обоих лифтах в этойчасти больницы висела табличка «НЕ РАБОТАЕТ». Подумала о том, что произошло,когда она подходила к палате Скотта. Глупость, конечно, одно из техпроисшествий…

Это одно из тех происшествий, какие пугают живых до смертисовершенно непреднамеренно. Лизи идёт по коридору от лестницы в его конце, амедсестра выходит из палаты 319 с подносом в руках, оглядываясь через плечо нараскрытую дверь, с нахмуренным лицом. Лизи здоровается с медсестрой (которой небольше двадцати трёх лет, а выглядит она ещё моложе), чтобы сообщить ей о своёмприходе. Здоровается тихонько, маленькая Лизи не из тех, кто гаркает, номедсестра вдруг пронзительно вскрикивает и роняет поднос. Тарелка и кофейнаячашка падение выдерживают — эта посуда небьющаяся, как в кафетерии, но обычныйстеклянный стакан из-под сока разбивается, осколки и остатки сока разлетаютсяпо линолеуму и ранее идеально белым туфлям медсёстры. Глаза её широкораскрываются, совсем как у оленя, выхваченного из темноты фарами, на мгновениеу неё появляется желание сорваться с места и бежать со всех ног, но потом онаберёт себя в руки и объясняет: «Ой, извините, вы меня напугали». Она приседает— подол юбки задирается, открывая обтянутые белыми чулочками колени, — и ставитна поднос тарелку и чашку. Потом быстро и при этом осторожно начинает собиратьосколки стакана. Лизи пристраивается рядом, помогает ей.