— Думаю, мы можем продолжить, — сказал он и взял карты веером. — С вами приятно иметь дело, мистер Флэнаган.

К ломберному столу важно подплыл усатый джентльмен с разукрашенной курительной трубкой. Это был полковник Грейси — один из самых колоритных пассажиров первого класса, который в течение всего плавания не сидел спокойно и изучал корабль, набрасывая в блокноте короткие заметки. Полковник склонился над столом и деловито осведомился:

— Джентльмены, могу ли я присоединиться?

Мистер Беркли, бледный и унылый, как голодная моль, с готовностью бросил карты рубашками вверх и воскликнул:

— Конечно, мистер Грейси! Садитесь, садитесь! Всегда рады принять вас в свою компанию!

Мистер Флэнаган спохватился и принялся отгонять от себя детей. Джордж уже с любопытством заглядывал в отцовские карты; Шарлотта пыталась сделать то же самое с картами мистера Беркли, которые так и лежали рубашками кверху. Мистер Флэнаган шутливо замахал на детей руками, словно бы те были надоедливыми птицами.

— Это уже выходит за рамки допустимого! Шарлотта, Джордж, немедленно прекратите!

Мэри поняла, что пробил её час действовать.

— Пойдёмте, пойдёмте, — заговорила она, ненавязчиво оттесняя детей от ломберного стола, — как вы видите, ваш отец сейчас занят. Давайте лучше отправимся на променад: кажется, погода улучшается.

Мистер Флэнаган энергично закивал.

— Да, променад, дети, безусловно, променад! — поддержал он идею Мэри и увесисто постучал по столу кулаком. — Ступайте и наслаждайтесь путешествием! Как я сегодня слышал от капитана Смита, совсем скоро мы бросим якорь в Квинстауне.

Мэри удалось развернуть детей к тяжёлым, украшенным орнаментом и лепниной дверям прежде, чем капризной дочери мистера Беркли надоело мучить стюардов. Когда девочка повернулась на звук знакомого голоса, Мэри, Джордж и Шарлотта уже шагали прочь от неё, подхваченные мощным людским потоком. Неярко мерцала люстра — перевёрнутый купол с сердцевидной каплей внизу. Люстра была грандиозных размеров, она висела под потолком в центре зала, словно исполин, взирающий на море подданных.

«Слишком много лепнины», — вдруг подумала Мэри.

Бесчисленное количество массивных завитушек, огромные ручки дверей, причудливо выделанные канделябры были прекрасны — если бы их было хоть немногим меньше. Они слепили глаз, в особенности когда солнце своенравно било в витражные окна лучами, и казалось тогда, что они с детьми не плывут на корабле, а пробираются по пышному дворцовому коридору.

Миссис Флэнаган даже не обратила внимания на Мэри и детей, стремящихся к выходу. Она, раскрасневшаяся от удовольствия, степенно беседовала с той самой полной леди и ещё одной пассажиркой, импозантной женщиной с тяжёлыми веками, которая роняла слова с величественной самоуверенностью. Эта женщина держала себя как королева, привыкшая к вниманию слуг, и, действительно, миссис Флэнаган и кучка леди, сгруппировавшихся неподалёку, не сводили с неё глаз и ловили каждое её слово.

— Свобода покроя и индивидуальный подход к особенностям модели — это главное для красоты, — сказала женщина, когда Мэри с детьми проходила мимо, — у меня в голове уже немало идей, и я надеюсь, что в Америке смогу довести свою новую коллекцию до ума.

— Леди Гордон, — не вытерпела носатая дама справа, — но когда же нам ожидать эту новую коллекцию?

Леди Гордон загадочно улыбнулась.

— Вероятно, — неторопливо промолвила леди, — это случится в сентябре. Но я не могу обещать.

Этих туманных слов собравшимся хватило, чтобы прийти в восторг, некоторые даже захлопали в ладоши. На точёном бледном лице миссис Флэнаган сохранилась прежняя любезная маска, но румянец, выступивший у неё на щеках, стал ярким, почти болезненным. Она наклонилась к леди Гордон ближе, бессознательно упираясь в подлокотники, и сказала:

— Это приятные известия. Я давно слежу за вашим гением.

— Гений — это трудолюбие, — с ложной скромностью сказала леди Гордон и сразу добавила: — И немалая порция удачи и настойчивости.

— Вы очень настойчивы, леди, — польстила ей миссис Флэнаган.

Мэри вела детей к выходу из салона. Любезно улыбающийся стюард распахнул перед ними тяжёлые двери, и все трое выбрались к пролёту роскошной парадной лестницы. От затейливой лепнины и бесконечных витражей у Мэри заслезились и зачесались глаза. Она ненадолго остановилась и провела платком по лицу: хотя салон хорошо вентилировался, ей отчего-то было душно.

— О, — сказала Шарлотта, глядя в высокое окно, — кажется, там пролетела птица.

Джордж подошёл к сестре и взглянул туда, куда она указывала. У далёкой черты, соединяющей небо и море, толпились сияющей белой грядой лёгкие облака.

— Было бы очень увлекательно, если бы мы попали в бурю, — высказался Джордж и отстранился от окна. — Я был бы героем и спасал бы всех вас.

— Не думаю, что буря — это то, о чём следует мечтать, мистер Джордж, — остановила его Мэри, — существует множество способов стать героем, не подвергая опасности ничьи жизни.

— Что же это за способы, мисс Джеймс? — с усмешкой поинтересовался Джордж, подбоченившись.

Мэри пожала плечами.

— Герои спасают людей в мирное время, например, таковы врачи, — сказала она, — или же героями можно назвать тех, кто совершает удивительные открытия, развивая науку, ведя всех нас к лучшему светлому будущему.

В глазах Джорджа отразилось искреннее презрение, он сложил руки на груди и фыркнул.

— Те занятия, которые вы перечисляете, мисс Джеймс, не подобают джентльмену, к сожалению.

— Значит, — сказала Мэри, — героем может быть не только джентльмен.

Джордж раздражённо стал отряхиваться, как будто на него вдруг уселось противнейшее насекомое.

— Это немыслимо, — сказал он, — у каждого есть своё место в мире, и стать героем может лишь тот, кто обладает благородством. А благородны только джентльмены и леди.

— Вы путаете разные виды благородства, — заметила Мэри.

Отойдя от салона, они спокойным шагом направились к крытому променаду. Это был длинный широкий коридор, тянущийся вдоль борта и застеклённый, чтобы гуляющих не мучили ветер и холод. Когда Мэри и дети спустились к променаду, по нему неспешно расхаживал только один человек. Приблизившись, Мэри сразу поняла, кто это — её давний знакомый, представившийся главным конструктором «Титаника», Томас Эндрюс. И Мэри бросило в жар, стоило ей понять, что именно Эндрюс держит в руках с беспечным изяществом — её аккуратно сложенную шаль.

— Разве у благородства бывают виды, мисс Джеймс? — вдруг поинтересовался Джордж. Если ему что-либо не терпелось узнать, он, как и его отец, мог быть чрезмерно, до неприличия, навязчив.

Мэри судорожно вздохнула.

— Д-да, — запнувшись, промолвила она, — это так. Благородство бывает внешнее — это ваши титулы, ваши знаки отличия, — но это всё лишь слова и знаки, которыми одаривают судьба и удача. Внутреннее благородство, мистер Джордж, — нечто истинное, что не измеряется в фунтах, что не передаётся по наследству, что невозможно поставить над внутренним благородством человека, повесив на одного и на другого ордена разных ступеней.