«Игла», – вспомнил он, и сердце его взыграло. Игла может оставлять за собой глубокие борозды на шее, заживающие уродливыми вспученными рубцами и свидетельствующие о том, что произошедшее с ним – не плод его воображения. Доктор Манеора с упоением прошелся ногтями по неспокойным шрамам. Не могли же добавить мидии в мыло?

Две глубокие борозды, забава его обожаемой женщины. Его пожизненная метка. Женщина эта всегда была с ним – ближе других. Даже ближе, чем Арденкранц Манеора мог себе представить. Но он уже ни в чем не был уверен.

* * *

Доктор Манеора не имел ни малейшего представления о том, что говорить по приезде к Альдельмам. Он положительно не мог ограничиться стандартной открыткой с траурной каймой, но при этом не знал, как выразить свои соболезнования устно. Он никогда не чувствовал привязанности к тому больному ребенку, однако первичные ярость и несогласие сменились шоком и растерянностью. Теперь они довлели над Манеорой, сковывали малейшее движение языка. Потому с великими затруднениями, долго колеблясь и ловя на себе удивленный взгляд кучера, доктор попросил доставить его сначала к особняку семейства Боувер.

Так он мог выиграть несколько часов на раздумья.

Нанятая доктором повозка отправилась за город; брусчатка Вуддхенруна сменилась ухабистой дорогой, – если, конечно, так можно назвать неравномерно застывшую грязь. Иногда колеса подскакивали на очередной неровности, и с ними подскакивали возничий, легкий кэб, Арденкранц и даже его чемоданчик, который он брал с собой во время выездов к пациентам.

Именно по наставлениям Арденкранца семейство Боувер перебралось в старый дом, почти забытый за четверть века городской жизни. Но сам Манеора не любил посещать это родовое гнездо с облупившейся краской и полузаброшенным садом.

Ведь при известном благополучии семьи Боувер все здесь было подернуто беспорядочностью и упадком. Декадансу подчинялись их улыбки, когда те приветствовали доктора, рукопожатие отца семейства и реверансы дочерей. Даже в комнатах здесь было слишком темно, будто семья жила за опущенными шторами.

Пациенткой Манеоры была баронесса Орианна, ставшая для родных мучительным кошмаром. Дни напролет она сидела в кресле-качалке и смотрела в окно бездумными, пустыми глазами. Иногда мысли ее будто прояснялись, и она вымученно улыбалась, будто вспомнив что-то приятное. Но мимика ее скоро разглаживалась, и лицо вновь принимало безразличный вид. Разум баронессы Боувер, если он и продолжал свое существование, был где-то далеко. Почему это случилось, никто не ведал, но каждая из ее дочерей с ужасом ожидала, что однажды, через десятки лет, с ней случится то же самое.

Арденкранц, дипломированный врачеватель чужих душ, диагностировал Ее Светлости раннюю деменцию[44]. Тяжелое заболевание, предположил Манеора, поразило организм пациентки из-за хитрой наследственной предрасположенности, проявлявшейся единожды за несколько поколений.

Сегодня доктор был вынужден сказать, что зрачки Орианны больше не реагируют на вспышки света и семье ее следует готовиться к ухудшению. Арденкранц не мог больше выписывать больной стимулирующие таблетки с кофеином: ее слабое сердце попросту не выдержит нагрузки.

Услышав откровение врача, младшая дочь баронессы с визгом уткнулась в плечо к другой, и та обняла ее трясущиеся плечи. «Одна хорошая весть – Орианна не заметит собственную смерть. Просто потому, что уже умерла, – подумал Манеора. – Несправедливо будет брать деньги с этой семьи, зная, что мои услуги отныне бесполезны».

Ему оставалось только попрощаться с главой семейства и вый ти, оставив их наедине с собственными страданиями. Кому из них было хуже – потерявшим крепкую, настоящую семью или никогда ее не имевшему?

В коридоре доктора поймала за руку самая младшая из дочерей Боувер. Она прежде вышла за ним из покоев и теперь неслышно проследовала до выхода.

– Что вам нужно, чтобы вы вылечили ее? Деньги? Земля? Акции? – громким, прерывистым шепотом взмолилась она. – Только помогите ей, заклинаем Вас, помогите!

Арденкранц виновато поклонился. Жизнь несправедлива, думал он. Грешники получают лавры и почести, а праведники влачат скромное существование, и нередко жизненный путь их венчается болезнью – или даже россыпью оных. Именно праведники часто заканчивают свое существование неизвестными, нищими, покинутыми.

Здесь, в этой темной гостиной, доктор Манеора впервые подумал о том, что всю жизнь его преследовало чувство обреченности. На попечении у него был целый дом для душевнобольных, и почти всегда его пациенты не подавали надежд на излечение. Арденкранц помогал выздороветь лишь дамам с истерией и выгоревшим на работе клеркам. Но были ли те настоящими безумцами?

Доктор открыл парадную дверь и лицом к лицу столкнулся со своим давнишним знакомым.

* * *

Воспоминания Скольры, по обыкновению четкие, меркнут на том моменте, когда его полуживое тело занесли в одно из убежищ освобожденцев. Действие морфия уже совсем отступило, и на его место пришло новое, бесовское ощущение. Боль. Ощущение, воспоминания о котором остались с ним на всю жизнь. Впоследствии, когда Скольра просыпался по ночам от фантомной периалгии[45], особенно ныли переломанные некогда ребра, руки и ноги.

Боль сопровождала его всю дорогу, и Эйкере терял сознание несколько раз. Женщина, которая до сих пор не решалась поставить еще морфия, терла ему виски пахучей жидкостью и проверяла бинты. Скольра все равно изошел кровью, но стоически молчал весь путь до ближайшего лагеря «Освобождения». Туда же, не думая о последствиях, прибыл сам главарь подпольной организации.

Экипаж, в котором перевозили полуживого Скольру, остановился. Партийца снова подхватили на руки – и боль, дикая, раздирающая, застилавшая глаза боль, сжала в тиски все его тело. Прикосновение к носилкам – тоже боль. Невнятное мычание, кто-то накидывает сверху одеяло. Боль. А над головой – светлеющее небо.

Эйкере снова чувствует каждый перелом, но разум его еще затуманен морфием – или чем обколол его в тюрьме хитрый врач? Кажется, Скольра никогда уже не будет способен мыслить трезво. Вокруг толпятся люди. На них прикрикивает чей-то бас, и фигуры их вытягиваются по обе стороны от носилок. У фигур нет лиц, они темны и высоки и, кажется, сейчас вырастут еще больше, чтобы сомкнуться над Скольрой в сплошной темный купол. Купол будет сужаться и становиться еще темнее, пока не раздавит его.

Бред. Все это бред.

Луч света – нет, уже не луч, уже целый поток проливается над его головой. Фигуры, прежде танцевавшие вокруг него, останавливаются. И снова прикосновение спины, теперь уже мягкое и аккуратное, к чему-то теплому, проваливающемуся под весом его тела. Над головой же – яркое солнце. А может, и не солнце вовсе, а какой-то неведомый далекий светящийся диск. Можно прищуриться, чтобы разглядеть…