Веко незаплывшего глаза моргает намного реже, чем нужно. Сам Скольра неподвижен и смирен, а вокруг него царят толчея и сумятица. Кто-то беспрестанно мелькает перед глазами, и многочисленное окружение шумит. Деловитые выкрики носильщиков скоро уступают место возгласам и восклицаниям.

– Даже собак не бьют, как били его… – сокрушается высокое женское сопрано.

– Расступитесь, мне надо осмотреть его, – шаркает старческий голос.

Он влечет за собой замолкание порядочной части толпы. Но через пару секунд толпа вновь смелеет.

– Он вытерпел все это?.. – выкрикивает дерзкий альт.

– Ему спасут ноги?.. – вновь причитает женщина.

– Расступитесь!

Подчинившись авторитету властного баритона, все голоса разом замолкают.

– Ты слышишь меня, брат? – повторяет тот же баритон, но теперь на порядок мягче. Но откликнуться на него Эйкере не под силу. Сознание Скольры беспрестанно мутится, от подступившей агонии партийца выворачивает наизнанку.

Однако голос Старшего был настойчив и приятен, он взывал к избитому и острым лезвием рассекал пучины агонии. «Теперь брат спасен», – говорил он. «А значит, имеет право жить», – додумал сквозь пелену страданий сам Эйкере. Теперь он – не просто оболочка без души, без мыслей, без рассудка. Он должен вернуться. Его жизнь вновь приобрела цель, она вновь значима: он среди своих, и он должен показать им, что даже при смерти нельзя сдаваться. Сам факт того, что Эйкере Скольра перенес все эти мучения, но не выдал своего брата, сделал его новым героем «Освобождения».

Наконец младший Скольра нашел в себе силы поднять руку, ударить ею о ладонь Старшего и сжать ее. Брат отчаянно ожидал от него этого жеста, и Эйкере, прочувствовав это, снова поступил так, как от него требовалось.

Теперь он не собирался умирать.

Доргев Надаш всегда, недовольно морщась, рассказывал новым знакомым о том, каково ему было сохранить фамилию своих неудавшихся предков. Неудавшимися, строго говоря, они были лишь потому, что происходили с островов Тари Ашш, – и соберданцы, услышав это, все как один сочувственно кивали. Но терзаться Доргеву было не о чем: одельтерцами традиционно считали тех, чьи отцы и деды тоже родились на имперской земле. Через много поколений смешения с одельтерской кровью даже способная к удивительному самовозобновлению Ашши Саар отступила, и в Доргеве Надаш не осталось ничего Ядовитого: ни ярких оранжевых глаз, ни длинного носа с горбинкой, ни высокого роста, ни свободолюбивого нрава – только фамилия. Тем не менее ему невероятно льстило, что даже с такой отнюдь не положительно звучной фамилией он смог добиться реноме одного из самых уважаемых адвокатов в Собердане.

Знающие люди уважали его за то, что имя свое Надаш вырастил на честных методах ведения дел, а такая щедрость и в Одельтере, и в Собердане встречалась не так уж часто. Именно «честное» имя позволило адвокату по прошествии времени использовать и другие методы – не столь кристальные, но золотоносные.

Для Арденкранца Манеоры, знавшего о причастности Доргева к семье Боувер, такая встреча не стала неожиданностью. Напротив, доктор увидел в появлении Надаша спасительный знак и потому особенно радостно поздоровался со старым приятелем. Перед ним замаячила возможность получить пусть и короткую, но бесплатную консультацию адвоката, а этого Арденкранц уж точно не мог пропустить. И Доргев не возражал, ведь печальный и растерянный вид доктора Манеоры говорил сам за себя.

По предложению Надаша они вышли на веранду. Здесь их окружал раздетый, промерзший сад из покинутых деревцев и кустарничков, разбитый когда-то у мраморной статуи женщины с венком из плодов. Статуя эта олицетворяла осень и, завораживавшая когда-то своею красотой, теперь, забытая, прозябала в разводах и мертвом плюще.

Растрачивать время на созерцание было дурно. Арденкранц махнул рукой и, повернувшись спиной к саду, чуть оперся на облупленную деревянную балюстраду. Адвокат закурил, а доктор Манеора рассказал ему о неожиданной смерти одного из своих пациентов. Затем Арденкранц аккуратно спросил, понесет ли он за это ответственность (ведь, как он понял, родители Огюста Альдельма приглашали его к себе именно за этим).

– Строго говоря, нет, – объявил после недолгого молчания Доргев. – Вас могут привлечь как свидетеля, попросить выписку назначенных лекарств. Но даже если ваш пациент скончался от ненадлежащего приема таблеток – предположим, что это так, – вашей вины здесь не будет.

После этих слов доктор почувствовал себя бодрее. Оживившись, он, уверенный в том, что волнение его больше не выдаст себя в дрожащих руках, достал сигареты и затянулся.

Приятели перекинулись еще парой фраз. Надаш учтиво справился о здоровье Арденкранца, – но тот не сразу нашелся что сказать. Он чувствовал себя плохо, и в последнюю неделю хуже, чем обычно. Сегодня ему не давали покоя давно зажившие порезы: те саднили, и Арденкранц мог бы поклясться, что ощущал на их месте сильную пульсацию. Манеора согласился, что в молодости здоровье его было куда лучше, а сегодня никто не может позавидовать стареющему доктору.

Доргев Надаш, слушая его, соглашался и даже сопровождал тирады Манеоры понимающими гримасами. Но сам он воздерживался от жалоб и выглядел таким спокойным, будто стенические эмоции давно уже покинули его. Среди всей своей родни он вышел самым безучастным. Надо сказать, адвокат приходился двоюродным племянником самому Лангерье Надашу, известному некогда следователю и преподавателю криминалистики. Нельзя было сказать, что Лангерье и Доргев были похожи, как близнецы, но черты их лиц выражали бесспорное родство, и угадывалось это, даже несмотря на разницу в несколько десятков лет.

Разговор на скользкой, обдуваемой ветрами зимней веранде закончился вместе с папиросой в руках адвоката. Доргев тотчас сослался на нехватку времени и скрылся в доме. Манеора же остался, чтобы неспешно, оттягивая время, докурить. Он боролся с подступавшими к нему, словно прибой, беспокойными чувствами и с желанием почесать набухшие шрамы. Так прошла еще пара минут, и, вздохнув о том, что табак нынче делают никудышный и вместо одной папиросы приходиться травиться двумя, психиатр потянулся за новой. За последнюю неделю табак у него расходился очень быстро.

Но не успел Манеора дернуть колесико зажигалки, как шрамы его вновь загудели, да так сильно, что доктор, вмиг оставив свое занятие, в сердцах развернулся и поспешил к экипажу. То, что много лет оставалось его тайной, могло теперь с легкостью вылиться наружу, расстегни прилюдно доктор пуговичку на воротнике. Однако, проезжая среди безлюдного места, он мог проверить, не покрылось ли тело аллергической сыпью или волдырями заразной болезни.

Торопливо вышагивая по дорожке, устланной полусгнившей замерзшей листвой, Арденкранц безмолвно вопрошал Создателя, в чем же он, собственно, провинился. И Создатель не затянул с ответом – неожиданно нога психиатра предательски подвернулась.

– Черт! – выругался Арденкранц, недовольный отзывом бога.