Он мог поклясться, что это случилось на ровном месте! Доктору захотелось пнуть землю, и он остановился, обессиленный и злобный, готовый разразиться проклятиями.

Но здесь, откуда-то из-за пожухлой травы, в глаза ему бросилось свечение. Оно, яркое и красное, будто исходило от небольшого пятна. Арденкранц прищурил глаза и недоверчиво присмотрелся: поселившийся в траве гранатовый отблеск был не естественно ярок и расходился тысячью лучиков. Так могла блестеть лишь приправленная магией драгоценность.

Не так уж мало людей проходило сегодня по этой дорожке, и неужели никто не заметил украшеньице? Может, его оборонили недавно и пропажа еще не объявилась? В представлении Арденкранца все массивные украшения были дорогими, а все слуги – вороватыми. Не хотелось бы омрачать дочерей Боувер, и без того слишком худых и потухших, ко всему прочему еще пропажей драгоценности.

Доктор подошел к свечению, опустил руку в гниль и выловил оттуда женскую гранатовую брошь – увесистую, на толстой металлической игле. Такой испортишь платье, вздумай приколоть ее к воротничку. Но сердце доктора отчаянно заколотилось: когда-то давно он знавал похожую вещицу.

«Иллюзии?» – задумался Манеора. Его пациенты – те, кто еще способен был воспринимать окружающий мир, – говорили, что иногда иллюзии помогают им жить. Кто-то верил, что его брат до сих пор жив, кто-то убедил себя, что и сам никогда не умрет, а кто-то старательно ждал наследства от престарелой тетушки.

Но эта брошь не была иллюзией.

Манеора прекрасно знал этот неведомый пышный цветок, составленный из множества крупных гранатов. Кроваво-бордовый бутон был сделан под заказ у талантливого мастера, который сумел передать холодному камню мягкую нежность цветка. Арденкранц знал эту безделушку, и он точно знал, что она существует лишь в единственном экземпляре. Дабы удостовериться, что он не сходит с ума, Арденкранц смахнул с ножки цветка грязь и, повернув ее с замирающим сердцем, нашел на поверхности гравировку «М. М.». Две крошечные изящные буковки, выполненные вензелем.

Доктор помнил, что когда-то они располагались на самой середине ножки. Теперь же кончик второй буквы отсутствовал. Ибо толстая игла, представлявшая собой импровизированную ножку цветка, была сломана.

Ошибки быть не могло. Доктор не видел эту вещицу много лет, но слишком хорошо был с ней знаком. Цветок этот, опасный и скорбный, надлежало приколоть к воротничку ее похоронного платья, чтобы почившая забрала его с собой. Чтобы на той стороне она предстала перед Создателем благовидной и разряженной, в лучшем платье и лучших украшениях.

Но сегодня ее любимая вещь вернулась к Арденкранцу.

Манеора смахнул с броши остатки грязи, и та будто успокоилась, поблекла, переливаясь теперь обычным начищенным гранатом. «Откуда… Создатель, что это значит?» – лихорадочно думал доктор. Забрали ли украшение наперсницы, пришедшие попрощаться с мертвой? Такое преступление могло быть с легкостью оправдано соберданской традицией забирать пожитки усопшего. Тогда Арденкранцу полагалось быть первым, кто выбрал бы себе памятную вещь! Но, может, кто-то и вовсе осквернил, расхитил могилу его возлюбленной и умыкнул ее скарб?

Домыслы разных мастей роились в голове Арденкранца. Глаза его увлажнились, и он приложил к ним пальцы, чтобы остановить поток слез.

Доктор понимал, что гранатовая брошь не могла быть иллюзией. Не могла быть ошибкой. И вряд ли была случайностью.

Но даже случайности зачастую не случайны.

* * *

«Такое нельзя было сделать, не покалечив руки», – думал Арденкранц, перед глазами которого стоял скол толстой иглы, что служила для раскидистого гранатового цветка ножкой. Но саму драгоценность Манеора заботливо положил в нагрудный карман: не зря же она сама пришла к нему в руки.

Тревожные мысли об умершем пациенте незаметно рассеялись, и за размышлениями о находке Манеора даже не видел лик покойника. Когда сердце доктора успело так огрубеть?.. Да, мысли его теперь занимала вовсе не смерть мальчика, вовсе не убитая горем мадам Альдельм, – хотя на секунду чувство вины все же схватило Манеору за горло.

Но все это было так несущественно! Все это меркло перед ее памятью.

Она никогда не относила себя к тем ветреным дамочкам, что по рассеянности оставляют книги и перчатки на скамейках. Она была склонна находить вещи, нежели терять их. Но не растеряла ли она перед смертью свою зоркость, а вместе с ней и любимое украшение?

Доктор инстинктивно огляделся. Он бывал у Альдельмов бесчисленное количество раз, и этот дом был другим, отличным от особняка семьи Боувер. Слишком светлый для соберданцев, он утопал в ярких, солнечных красках, но не кидался при этом в палевую бледность, как это было принято в богатых районах столицы. Может, потому, что денег в кошельке у Альдельмов никогда особенно не водилось… Впрочем, доктор не любил копаться в чужом достатке и потому оставил порочные мысли.

И поскольку рассудок его был весь увлечен своими заботами, траурные слова нашлись легко. Он высказал их матерям барона и баронессы Альдельм, ибо хозяйка дома в истерическом припадке извивалась у закрытого гроба сына. «Почему закрытый?» – мелькнуло в сознании Манеоры. Но никто не озвучивал причину. Отчасти потому, что говорить под крики плакальщицы, напоминающие скорее нечленораздельный вой, было невозможно.

Удрученно качая головами, редкие скорбные гости предложили Арденкранцу послужить чете Альдельмов в последний раз. Успокоить баронессу.

– Тогда выйдем отсюда, – предложил доктор. – Для Ее Светлости это будет лучшей помощью. – Манеора давно уже смекнул: истерика – это всегда театр. И когда зрители уходят, представление прекращается.

Доктор попросил всех покинуть комнату и, выйдя последним, прикрыл за собой дверь.

В другой зале его окликнул личный врач семьи, Аббинк Одоара. Он только что вернулся из кабинета Его Светлости и принес весть о том, что барон сегодня не желает говорить с кем бы то ни было. Одоара сослался на безутешное горе, заставившее Его Светлость оставить свои планы и наглухо запереться в кабинете. Но сам месье Одоара был готов с любезностью прояснить Манеоре детали случившегося, в том числе и причину смерти баронета.

Бедный мальчик, сказал он, если и мог погибнуть, то лишь из-за приступа эпилепсии, приключившегося с ним во сне. Но то, что случилось на самом деле… Это можно было бы назвать несчастным случаем, если бы только труп мальчика не оказался опален, будто ночью ребенок превратился в головешку и прожег свою постель.

Обстоятельству сему объяснения не находил никто.

Дослушав, Арденкранц уставился на семейного врача с невероятным изумлением; при этом он хлопал глазами так, словно и сам был одним из безумцев. Подождав, пока доктор Манеора придет в себя, месье Одоара заново растолковал ему обстоятельства смерти баронета и даже показал свежую фотографию, убеждая доктора, что в соседней комнате еще не остыла сгоревшая постель.

На фотографии голова обожженного трупа баронета лежала на высоких подушках.