У нее опять зазвонил телефон. Наверное, какой-нибудь родственник или друг семьи: речь шла об организации похорон. Я предполагала, что она быстро закончит разговор, но Сесилия продолжала болтать. Надо думать, таким образом она выказывает мне свое отношение, демонстрируя, как мало значит для нее мое присутствие и наша беседа. Разумеется, при ней я не могла обыскать вещи Аниты. Наконец она закончила разговор и попросила меня вернуть ключи от дома.

Мне было особо не о чем беседовать с ней, поскольку дочь Аниты так долго жила за границей, что почти ничего не знала о жизни матери. Разумеется, они болтали по скайпу и обменивались сообщениями по электронной почте, но лишь на бытовые темы. О своих сделках мать ей ничего не рассказывала. Да Сесилия и сама считала, что дела можно обсуждать лишь в совершенно безопасном месте, где точно не будет утечки информации.

— Разумеется, я знала, что мать здорово кинула Паскевича. И понимала, что он этого так не оставит, пусть недвижимость составляет лишь малую часть его интересов. Он же за копейку просто удавить готов. Как-то мне довелось познакомиться с одним из его банкиров, так тот сказал, что если вдруг ошибется с рейтингом ценных бумаг Паскевича, то сделает себе харакири, не дожидаясь, когда к нему придут разбираться люди этого господина.

Сесилия говорила об этом совершенно спокойно, словно о самых естественных вещах. В Академии нам читали лекции о национальных особенностях разных народов, и я, в принципе, неплохо понимала разницу взглядов и приемов российских бандитов, колумбийских наркобаронов или сицилийской мафии. Разумеется, до Финляндии этим людям тоже несложно добраться.

— Жаль, что ты уже нашла себе новую работу. Я бы с удовольствием наняла тебя разобраться, кто же, в конце концов, убийца.

— Но я же охранник, а не частный детектив! К тому же думала, что ты считаешь меня виноватой во всем этом.

— Да, считаю. — На лице Сесилии мелькнуло подобие улыбки. — И поэтому надеялась, что ты не потребуешь много за эту работу. Пожалуй, стоит побеседовать с этой Лехмусвуо. К тому же я уверена, что смогу предложить тебе существенно большее вознаграждение за труды. Налоги я плачу в Гонконге, то есть, иными словами, вообще почти не плачу.

У Сесилии было такое же выражение лица, как у Аниты, когда та покупала рысью шубу, и мне снова захотелось немедленно исчезнуть. Но я не поддалась первому порыву, ведь следовало узнать, что Анита хранила в банковских ячейках и какое отношение к этой истории имеет Давид Сталь.

— Да, конечно, можно поговорить с Хеленой, — задумчиво ответила я. — Она наняла меня выяснить, кто может ей угрожать. Задача выполнена, источник угроз выявлен, — официально заявила я, пытаясь сдержать улыбку при воспоминании о незадачливом Тику Аалтонене.

Я обещала прийти на похороны в пятницу. Это будет несложно осуществить, поскольку в это время у Хелены парламентское совещание.

Покинув дом Сесилии, я отправилась снова перевоплощаться в Рейску, но до этого заглянула в свою городскую квартиру и позвонила в дверь старушки Воутилайнен. Никто не открыл, соседок-студенток тоже не было дома. В почтовом ящике нашлось несколько конвертов: в одном открытка с приглашением на муниципальные выборы, в другом реклама новой марки автомобиля.

До среды все шло спокойно. Проект под названием «Рейска» близился к завершению. Хелена больше не получала писем с угрозами, и я потихоньку начала чувствовать себя ненужной. В среду ее срочно вызвали на внеплановое заседание, я поехала с ней в парламент и осталась ждать ее в рабочем кабинете в дальнем крыле здания. Вскоре Хелена должна была переехать в центральную часть, в более просторное и светлое помещение. Дядя Яри наверняка был бы против такой роскоши, оплаченной деньгами налогоплательщиков, но, глядя на бесчисленные стопки документов на полу, я понимала, что это необходимо, иначе вскоре кипы бумаг просто похоронят Хелену.

— У тебя есть оружие? — как-то поинтересовалась она, когда мы ехали в машине ее коллеги, которая взялась подбросить нас до дома. — Мы сегодня целый день занимались вопросом разрешения на ношение оружия.

Коллега сосредоточенно жала на газ и явно превышала скорость. Возможно, она считала, что действие ограничительных знаков на депутатов не распространяется.

— Да. Совершенно легально, разумеется.

— И где оно хранится?

— Разряженный пистолет заперт в сейфе, как и положено по закону.

Это было не совсем правдой. Последние несколько дней я провела в здании парламента, поэтому мне пришлось оставить оружие у Хелены дома: в ящике шкафа в закрытой на замок шкатулке. Патроны лежали в другом месте, тоже под замком. В домике и городской квартире у меня были настоящие встроенные в стену сейфы. А когда мне доводилось брать пистолет с собой, я клала его в рюкзак и тщательно за ним следила. Коллега Аниты начала расспрашивать, что я вообще думаю насчет оружия, но я толком не могла ответить. Для меня револьвер был рабочим инструментом, которым я пользовалась исключительно по необходимости. Он давал ощущение безопасности, и я знала, что выстрелю лишь в крайнем случае. Однако, если ситуация заставит, сделаю это без колебаний.

В пятницу, собираясь на похороны Аниты, я повесила под мышку кобуру, в которой лежал заряженный револьвер. Стоял ясный осенний день, желтая листва трепетала на легком ветерке, просвечиваясь кружевом на фоне синего неба. Море того же цвета, что и небо, было спокойным. Проводив Хелену до дверей парламента, я решила пройтись до церкви пешком. У входа заколебалась: зачем я, собственно, пришла на эту церемонию? Зачем мне это надо, я что, решила сама себя наказать за несвоевременное увольнение?

«В жизни никто не застрахован от ошибок и неверных решений. Возможно, кому-то даже придется нарушить закон. Но каждый из вас всегда должен придерживаться кодекса чести, которому вы здесь присягали. И еще: можно оступиться, упасть, но нельзя сомневаться и бесконечно корить себя за случившееся. Что произошло, то произошло. Надо проанализировать, почему все сложилось именно так, и идти дальше. Не надо бояться ошибок, на них следует учиться», — вспоминались мне слова Майка Вирту, когда я стояла перед дверью в церковь.

Надо заставить себя открыть дверь и войти. Изнутри доносились звуки органной музыки. Я никогда ее не любила: не могла разобрать мелодии, звуки органа для меня сливались в какое-то месиво, а псалмы осуждали людские грехи и обещали вечные муки по ту сторону бытия. Когда мне позвонили в Нью-Йорк и, сообщив о смерти дяди, попросили выбрать произведения для его похорон, я сказала, что мне все равно. На память тогда пришла только пара рождественских псалмов. До сих пор не знаю, какая музыка тогда звучала, я просто не слышала ее. Не слышала даже слов священника. Дядя Яри не слишком верил в Бога и платил церковный налог лишь по обычаю. После отпевания и похорон я вернулась домой в Хевосенперсет и, открыв купленную в аэропорту бутылку виски, включила записи группы «АББА». «I can still recall our last summer», — пел высокий голос, и это был лучший псалом в память о моем дяде Яри.

Я не стала покупать цветов: это выглядело бы слишком фальшиво. Народу было немного, легко нашлось место в конце зала. Сесилия Нуутинен с мужем сидели в первом ряду. На ней была темная шляпа с огромными полями, в которой она походила на лесной гриб на тонкой ножке. Скрипка сменила орган, у меня заложило уши. Я взглядом поискала знакомых среди сидящих передо мной спин и пожалела, что не сообразила занять место на балконе, откуда обзор был бы лучше. Хотя зачем? Лежащую в гробу Аниту уже не нужно охранять, ее путь лежит лишь в крематорий в Хиетаниеми.