Третья полоса освещала «Высочайшие утвержденные положения военного совета».

– «Ввиду появления случаев мародерств, – читал Макар, – на основании повеления Верховного Главнокомандующего, изложенного в приказе по Двинскому военному округу, объявляю населению Витебской губернии, что все уличенные в мародерстве будут предаваться полевому суду.

– Нет, все-таки человек – это венец создания! – качал головой Казимир. – Только мародерства нам не хватало – с нашими нервами…

– Сдрейфил за свою скорняжную лавочку? – спрашивал Теплоухов.

– А ты имеешь на нее виды? – парировал Казя.

– «На время войны приказываю установить для всех слабосильных команд отпуск денег на баню, – читал Макар. – Нижним чинам по таксе, увеличенной ввиду обстоятельств военного времени на 50 %, и по расчету двух посещений бани каждым нижним чином слабосильной команды в месяц. Число посещений бань должно оправдываться расписками или квитанциями баневладельцев…»

– Какие нежности при нашей бедности, – коричневыми от махорки пальцами Казя раскладывал на столе пасьянс. Он был запойный курильщик и добывал на фронте сигары с убитых немцев, потом растирал, толок и курил в трубке.

– Мерзость сверхъестественная, – говорил Казя, – но не пропадать же добру!

– «Гривский мещанин Авсей Шлоймович Лойш сим объявляет, что в поезде у него уворованы три вексельных бланка».

– Нет, это конец света! – всплескивает руками Казимир.

– «Имеются для продажи индюки хорошо выкормленные. Цена живого 30 копеек за фунт. Спросить в аптеке Яскольда».

– Я вас умоляю! «Хорошо выкормленные»! – ухмыляется Казя. – Выпил холодной воды, а рыгает кашей с кедровым орехом!

– «В связи с военным положением принимаю только два раза в неделю по уходу за красотой лица и волос, а также радикального восстановления цвета седеющих волос. Дамы по вторникам и четвергам, господа по понедельникам и субботам с 6 до 8 вечера после полудня. Массажистка Соня Шевердыкович-Ковалевская, Малая Могилевская, д. Конюшевского».

– Слушайте, это же как раз то, что надо! – умиляется седовласый Казя. – Ах, Боже милосердный! Да если Соня с Малой Могилевской восстановит цвет моих волос и красоту лица, Казимиру Аронсону цены не будет в базарный день!..

– Резеду не обоссы, – меланхолично произносит Теплоухов, протягивая Аронсону табакерку из копытного рога и делясь табачком.

В сущности, он был незлой парень с превратною судьбой. В прошлом году в ноябре с ним произошла жутковатая история.

Теплоухов днем напился и упал посреди улицы в грязь. К вечеру ударил мороз. Когда его нашли, он крепко-накрепко вмерз в лед, пришлось его вырубать изо льда ломом и топором. Но едва эта операция закончилась, Теплоухов ожил, пришел в себя и совершенно протрезвел. Правда, левые кисть и стопа его были обморожены и во избежание гангрены ампутированы.

Для здоровяка Теплоухова это происшествие имело большой плюс – так он выскользнул счастливо из лап Доди Клопа и остался работать сторожем в лазарете.

«…Дочка, сейчас здесь цветут липы – и на Взморье, и в Риге, огромные, развесистые, пахнут медом. Что им вздумалось, ведь им нужно в июне, а уже август. Но я рада, я люблю, когда цветут липы. И я люблю, когда никуда не надо спешить, когда завтрак в 12, а обед в 6, когда столько времени просто так: «Живем, как при Екатерине, молебны служим, почты ждем…» Можно долго сидеть у реки и смотреть, какая река под тучей – серая и холодная, а под чистым небом – синяя-синяя. За рекой луг и лес, и на белых водяных лилиях трепещут крыльями стрекозы. Можно лечь в прохладную траву и покусывать сладкие кончики травинок или побродить в горячем лесу среди колонн сосен. Там пахнет хвоей, но не той, зеленой, что высоко вверху, а сухой, выжаренной солнцем хвоей под ногами, переглядываться с белками, подсвистывать птицам, объедаться черникой. Можно сесть в электричку около окна, а потом ходить по каменным замшелым плитам тротуаров, смотреть на дома с тяжелыми темными дверьми, даже подержаться за теплую медь их вычурных ручек. А можно войти в парк, там тоже липы, под ними и в дождь сухо. И острова ромашек, и голуби – нежирные и неленивые, горбатые мостики, и лебеди, и скамейки – совсем как в Париже, на каменных подставках без спинок. Можно заглянуть в Домский собор. Рижане очень недовольны, что из собора сделали концертный зал, зато починили знаменитый, второй в мире орган.

Попали мне в руки зачитанные «Хасидские предания». И там есть притча об одном раввине, который много-много лет писал книгу о замысле Творца, забросившего нас в этот мир. Он написал ее и сжег, представляешь?

Что ж это получается? Довольно написать свою книгу, а там хоть трава не расти? Как это глубоко. При том, что люди исчезают бесследно, и даже ничего доделывать за них не надо. Мартюхин рассказывал: приехал разобрать архив товарища, покинувшего этот мир, и обнаружил полную ванну макулатуры – просто всё выбросил и всё.

Дочка! Отец там поливает фикусы? Рыб кормит? Сам ест что-нибудь?

Целую вас, родные мои, с ума сойти можно, сколько я вас не видела уже – две недели!

Скучаю и люблю,

Множество ветров проносились в деревьях, и сотни рек устремлялись в океан, желтые сухие листья липы во дворе, кленов, ясеней, рябин вслед за дикими гусями, аистами, журавлями, подхваченные ветром, срывались и улетали, оставив мокрые тяжелые стволы чернеть вдоль ограды лазарета.

Не переставая лил дождь, косой и мелкий. Канавы с боков дороги наполнились водой. Все как-то отсырело, остыло, пригорюнилось. Даже Макар, и тот был не весел, Марусю он видел редко, она проходила мимо, сумрачная, как тень.

Однажды утром, когда она собирала порожние склянки от настоек и примочек, он взял ее за руку:

– Беда у тебя? Маруся Небесная?

– Беда, – сказала она.

– Прости ты меня, дурака, – сказал огорченный Макар. – Подвел я тебя, забылся. Что ж делать-то теперь? Ну, хочешь, я прощенья у него попрошу?

– Уехал он, – сказал Маруся.

– Куда? Когда?

– С цирком, на прошлом месяце.

– А ты?

– Стояла – смотрела.

– И не остановила?

Она помотала головой.

– Марусь, – сказал Макар, – выходи за меня замуж, ты только не думай!

Она улыбнулась в ответ. И столько печали было в этой улыбке.

Он проводил ее взглядом, откинулся на подушку и погрузился в созерцание выбеленных стен, серого потолка, покрытого разводами от протекшей воды, прислушался к тихому стону соседа, шуму дождя за окном, и редкая для Стожарова мысль, считай, небывалая, мелькнула в его голове: как же в этой жизни всё паршиво и безрадостно. А ведь надо держаться за этот матрац, пропитанный гноем и кровью, за ржавые спинки кровати, цепляться когтями за штукатурку гнилых лазаретных стен, потому что вот-вот уже снова повесят ему на плечи винтовку и скрутку, наденут тяжелые кирзачи и загонят в сырые окопные могилы, которые сам себе и выкопаешь.