А надо сказать, что деньги и ценные подарки, преподнесенные артистам, пускай даже родным детям, Шеллитто безотлагательно забирал себе, взамен выдавая небольшие премии.

Однажды Пашка, ассистируя Эмми, ловким движением на лету подхватил брошенный Коварским пятирублевик и проглотил!

Бэрд из него душу вытряхивал – чавела, гусь лапчатый, все отрицает, рубаху на груди рвет:

– Где хотите ищите, не брал, не видал, и купец ваш ничего не бросал!

Мовша:

– Бросил! – клянется. – Зуб даю, бросил! Врет, щегол!

– Не вру, – кричит Пашка, – истинный Бог!

Тогда Бэрд Шеллитто, выходец, по его собственным словам, из старинного английского рода, сын восьми графов, послал за касторкой, вылил в стакан пузырек и велел Пашке выпить. После чего таскал его всюду за собой, покуда Пашку не пронесло. И что же? Шеллитто кочергой пошарил и нашел. Не на того напал, дурака из него строить.

– Слушай, малыш, – резко и зло сказал Бэрд Шеллитто Ботику, – у тебя есть шанс поехать с нами, будешь смотреть за конями, я тебе дам номер, good?

И Ботик, побледнев как соль, кивнул.

Со вздохом напутствовал его Филя, облобызала родное дитя Лара. Асенька плакала, ей казалось, они больше не увидятся с братом. Крепко обнял друга на прощание Иона, которого директор – ох, как звал за собой, манил, обещал губернаторское жалованье.

– Только через мой труп Йошка станет цирковым лабухом! – воскликнул Биня Криворот. – Чёрта вашей маме!

И услышал в ответ:

– З-з-з…

Перед самым отъездом Бэрд снова созвал артистов и, как всегда, зачитал несколько пламенеющих строк из своей потрепанной Библии. На сей раз была оглашена Песня царя Соломона о суете сует.

– «Все суета сует, – читал Бэрд нараспев, – и ловля ветра… и томленье духа…»

21 октября 1915 года потрепанные фургоны с надписью «Знаменитый на весь мир шапито…» тронулись в путь. Они пересекли Двину и пропали в чахоточной сиреневой дымке. На размокшем от дождя поле чернел огромный круг, водяной обруч, вытоптанный лошадьми, да разорванная ветром афиша, на куске которой еле-еле видна была размытая фигура белорусского великана, нежная фигурка лилипутки Криси в розовом с оборочками платье с кружевами и стеклярусом, сшитом Дорой Блюмкиной, и загадочные слова «…ирк Шеллит…».

Цирковые уехали, только Лука Махонкин отказался покидать родные места, с его-то ростом кочевать – ни в какой фургон не приютишься, а согнутым в три погибели далеко не уедешь. Да и где найти такие кровати в дороге, какую сколотил ему его добрый дедушка, подарив на совершеннолетие.

Так и стоял на росстани белорусский великан коломенской верстой, опустив руки, глядя вдаль, пока последний фургон, маленький, как блоха, не скрылся за поворотом. Цирк уехал, унося с собою праздник, незамысловатые веселые песенки, смех детей, ржанье лошадей, отлучив от семьи непутевого сына Ларочки и Филарета, да пребудет ему удача в скитаниях, пусть ангел не оставит его на кривых дорогах жизни.

Трижды за войну возвращался Макар с того света и свежими глазами оглядывал все вокруг: жизнь казалась ему чудом.

Пока три небесные светлые души и семь темных смертных душ снова не обосновались в организме, он лежал, неподвижный, вытянувшись на койке Крестовоздвиженского лазарета.

Кто бы сказал, глядя на этот каркас, обтянутый желтоватым пергаментом для записи древних текстов на мертвых языках, что эта египетская мумия – непревзойденный по своей живучести, жилистый телом и несгибаемый духом заклинатель бурь, способный укрощать град и гром?

Зато когда Душа Хунь и Душа По, с божественного соизволения, вновь оживотворили Макара, и он очнулся в залитой солнцем палате витебской больнички, Стожаров почувствовал себя самым счастливым на Земле.

Счастью мой рыжий пращур во многом обязан был белой голубке Марусе Небесной, которая в знак особого расположения носила ему домашние галушки из кукурузной муки и чесночный бульон. Бульон с галушками вместе с Дарьиной тюрей он поминал потом в поселке Кратово.

К тому ж Маруся была такой красивой и веселой! Он просто восстал из пепла, как только ее увидел. Вокруг лежали полумертвые раненые, покалеченные соломорезкой войны, иные без конечностей, забинтованные по самые глаза, страшные куклы театра марионеток. Театра военных действий, сказал бы какой-нибудь досужий историк войн, никак не задумываясь о судьбе маленького солдата, оказавшегося волей судеб его трагическим актером.

Там на фронте все они были похожи, думали заодно, жались друг к другу в холодных окопах, одетые в казенные штаны и гимнастерки, с оружием в руках, подчиняясь приказам, наступали под шрапнелью или отступали, волоча на своем горбу артиллерию и военный скарб.

Здесь, в богадельне, плоско лежали на прямоугольниках кроватей пронзенные пулями, разорванные осколками, оглоушенные взрывами и отравленные газами, молча смотрели в потолок, где играли золотые тени солнечного света, нарисованные шелестящими ветвями дерева за окном, смотрели те, у кого остались глаза, а кто навек потерял зрение в неправедной битве, слушал шелест листвы и голоса врачей и сестер, надеясь хоть что-то узнать о своей судьбе.

Каждый в палате был обособлен своей бедой, придавлен каменным гнетом ранения, пришиблен болью ран, нагноений и операций. Радость от того, что остался жив, постепенно уходила, оставляя в душе пустоту, которую многие старались заполнить, чтобы не победила черная хандра, не затопили душу досада и злость на судьбу, позволившую молодому солдатскому телу превратиться в калеченный поваленный дуб, только и годившийся на растопку.

Особенно тяжело было ночами, когда тьма вваливалась в открытые окна палаты, – август был жаркий и душный, да и сентябрь не принес прохлады, главный врач, полковник Малобродский велел держать двери с окнами отверстыми, чтобы запах карболки, дегтя, мочи и старых бинтов не застаивался, а выметался сквозняком на улицы Витебска.

Сон не шел к Макару, тем более этот отрок, через койку от него, причитал безмерно. Что его мучило – сновидения или боль, невозможно понять, слова просачивались сквозь повязки, искажаясь до неузнавания.

Ночь отступала, растворенная бледным светом со стороны Песковатиков, утро приносило надежду, те, кто мог слышать, слышал гомон птах, пенье заспанного петуха, лай собаки, мир становился приветливым, разумным, и всем, кто не умер этой ночью, казалось, что скоро они пойдут на поправку.

В открытые двери входили серьезные врачи и нежные сестры, веселые санитары с громыханьем ввозили тележки с кашей и кружками с черным густым сладким чаем, хлебом и кирпичиком желтого масла. Кормили в Крестовоздвиженском лазарете «как на убой», говорил Макар. Накормят, подлечат, нарядят и увезут «на убой», развивал свою пропагандистскую мысль Стожаров, сидя на панцирной железной кровати.

– Я везучий, меня уже не пошлют на фронт, куды меня без ноги, я – домой! – отвечал на это Макару молодой солдат Шишкин, его койка была у самого окна, и он бросал на широкий подоконник крошки хлеба, кормил воробышков.