Иногда он прибегал в лазарет, дотрагивался до нее и сразу убегал обратно, потому что Пашка-чавела так складно его приузорил, что и лошади, и наездники уже не могли без него репетировать.

Кстати, рыжий солдат с простреленным легким, Марусин подопечный, быстро пошел на поправку. Он беззаботно травил анекдоты, байки и небылицы, так что Ботик последнее время частенько ее заставал хохочущей.

А тот прямо из кожи вон лез, селезень подшибленный. До того он прыткий, разбитной и жизнерадостный, не скажешь, что на днях воскрес из мертвых. Ботик зовет Мусю в цирк, на клоуна, а ей уж никаких клоунов не надо с этаким балагуром. Ботик зовет на фокусника, а Макар, так звали рыжего проныру, заявляет:

– Зачем ей фокусник, я вам сейчас такой фокус покажу!

Раскуривает папиросу, потом губами и языком перевертывает ее горящим концом внутрь и довольно-таки продолжительное время держит в таком положении, закрыв рот!!! После чего тем же способом с ловкостью иллюзиониста или карточного шулера поворачивает обратно – папироска горит! – а он попыхивает, подлец, как ни в чем не бывало.

Маруся следила, как зачарованная, за этим мастером по части втирания очков. А Ботик наш глаз не сводил с Маруси, от макушки до пят поглощенный своею любовью.

Она была звездой его жизни. Он бежал к ней из цирка, за ним следовал неслышно табун лошадей, лисы и саламандры, белый сибирский тигр и желтый – из Бенгалии, ястребы и дикие лебеди летели над Ботиком, с ветки на ветку перепархивали чижи, снегири и щеглы, тихо шелестели кроны, вспыхивали и мерцали полосы и пятна, солнечные куницы шныряли в осенней траве.

Так однажды, не чуя земли, Ботик мчался к своей Марусе, они условились поболтаться по улицам, он решил встретить ее после дежурства, влетает во двор лазарета, видит – Маруся с Макаром стоят на крыльце. А был октябрь, вторая половина октября в Витебске туманна и дождлива, домовитый народ в это время печки топит, вставляет двойные рамы. Особенно промозгло бывает под утро…

Словом, он видит: заливаясь русалочьим смехом, его Маруся накидывает рыжему шарф на шею и ему грудь от ветра загораживает. А эта харя конопатая, противный ходячий скелет, ну так и впился в нее глазами, вытаращился, как пучеглазый окунь, вдруг сгреб ее и поцеловал взасос.

О Господи, избави нас от всякого злого обстояния! Ботик застыл, будто врос копытами в землю.

– Дрожь пробежала по телу, в горле пересохло, я внезапно почувствовал себя кентавром – злобным и мстительным, со смертоносным луком в руках и отравленною стрелой. Земная твердь загорелась у меня под ногами. Маруся оглянулась, услышав топот медных моих копыт.

– Не трожь его! – закричала, заслоняя своего ухажера.

Но я отшвырнул ее. Вспыхнул скандал, затеялась драка. Выскочили санитары, врачи, меня оттеснили от Макара, схватили его под микитки, утащили обратно в лазарет.

И такой поднялся ветер ледяной. Все куда-то провалились. Мы вдвоем стоим с ней, молча, окаменелые, слезы катятся по ее щекам.

А меня как будто просквозило этим ветром, будто бы в мою оболочку вселилась потусторонняя сила, все мои фибры вибрировали в этом настрое, а внутри бушевало пламя, которому не было ни начала, ни конца.

Ночью на город обрушился беспощадный ливень, казалось, разверзлись не хляби небесные, а все небо стало водой и опрокинулось на землю.

Когда утром дождь прекратился и сквозь разорванные облака, будто сквозь бинты раненого, проступили алые лучи восходящего солнца, стало ясно, что в цирке Шеллитто случилась кража. Конюх Пашка, цыганская его душа, пропал вместе с черным конем по кличке Жасмин.

И это не какая-нибудь убогая полудохлая кляча: Жасмин бежит – земля дрожит, вот он какой был, конь-огонь, отменно выученный испанскому шагу и курбету. Добрый нрав, светлый ум! Он же все понимал с полуслова! А его крупады и кабриоли, пиаффы и пируэты… Он вставал на «свечу» – и держал вертикаль до тех пор, пока Эмми не подавала знак опуститься… С какой легкостью он перемахивал через ленты и барьеры, нырял в обручи, «бочки» и «туннели»! И никто, никогда и никто, как Жасмин, так изящно и картинно не выбрасывал передние копыта под «Марш гладиаторов»!

Вот пропажа так пропажа. Если перечислить всё, чего цирк лишился с украденным Жасмином, хоть ложись и помирай. Барышники сколько раз подкатывали к директору, молили продать вороного Жасмина, Шеллитто был непреклонен. И на€ тебе – острый нож в спину темной ночью.

Бэрд выскочил из своего фургона, немытый, нечесаный, без котелка, в халате, шерстяных полосатых гетрах на голую ногу и мягких туфлях, зашлепал по грязи, по лужам, ругая небо, проклиная конюхов, угощая оплеухами попавших под раздачу сыновей Рока и Чарли, при этом его обычное «з-засранец» внезапно обогатилось хлесткими татаро-монгольскими оборотами.

В таких вот экспрессивных выражениях он скомандовал сворачивать шатер и собирать инвентарь.

– Где этот хмырь, как его зовут, good Боб, мать-перемать, приведите его сюда! – орал Шеллитто.

Искать Ботика долго не пришлось, тот спал на рогожке, накрывшись бархатным чепраком Аве-Марии, прямо на арене. После свалившейся на него беды – когда Маруся поцеловала Стожарова, верней, Макар поцеловал Марусю – а, один черт! – его небо опрокинулось с общим небом. Он плакал вместе с дождем, стоял на Двинском мосту, гляделся в черные воды, а перед глазами была она, Маруся, ее смеющееся лицо.

– Я уже выбирал – то ли кинуться с моста в реку и утопиться, – он рассказывал мне на даче, – то ли броситься под колеса трамвая. А потом как представил Марусю с этим прохвостом, что они мне букетик фиалок кладут на могилку… Нет уж, дудки!! – подумал. – Я вам не доставлю такого удовольствия. И тогда ноги сами принесли меня в цирк, в ту кошмарную ночь я не пошел домой, да простит меня Лара, а свернулся калачиком под барьером и, поклявшись не любить больше никого в своей жизни, забылся тревожным сном…

Разбудил его Гарри, звуки хриплого голоса вливались в сонные уши Ботика: «Тебя-то нам и нужно, мальчик!» Карлик взял его за руку и вывел на свет божий. Во дворе уже собрались цирковые.

Бэрд метал перуны, с сильнейшим иностранным акцентом, с ошибкой в каждом слове изрыгал на них самую зазорную брань, суть которой сводилась к следующему: ах вы, ротозеи, чтоб вам пусто было, я мытарюсь, мотаюсь туда-сюда, зарабатываю на кусок хлеба этим дармоедам, и вот благодарность! У них на глазах, чтоб им пусто было, воруют из стойла моего лучшего коня! Да грош вам цена, лоботрясам, в базарный день!

Они же рассеянно разводили руками, как бы показывая, что не ожидали такого от бандита Пашки, хотя как не ожидали, цыган – он всегда цыган, коня увести – это классика жанра…

– Я этот паршивый скандрел найду, ин скай ор ин зе хелл, и рьебра переломаю! – грозил кулаком Шеллитто в неведомую даль, куда ускакал под покровом дождливой ночи Павел на вороном жеребце.

Пашка – хитрован, у директора на это дело наметанный глаз. Во время представления он зорко наблюдал за всем и каждым. Так вот, на гастролях в Гомеле богатый негоциант, владелец костопального завода Мовша Коварский, поклонник прекрасной Эмми, бывало, к концу номера до того разойдется, что кинет ей на арену пятирублевый золотой.