Вечерело, погода стояла отличная, но Глебу почему-то вдруг бросилось в глаза, что на скамеечках у подъездов как-то пустовато. Пенсионерок, которые от темна до темна просиживают на этих скамейках, внимательно разглядывая и обсуждая каждого, кто входит в подъезд или из него выходит, было непривычно мало, и оставалось только гадать, объясняется это странное явление очередной демографической колдобиной, в результате которой их численность резко сократилась, или бабуси просто боятся террористов. Ведь они, проклятущие, само собой, только о том и мечтают, чтобы подложить пару тонн гексогена под их любимую лавку около подъезда…

Повернув голову, Глеб посмотрел на свою спутницу. Короткая стрижка очень ей шла, хотя, на взгляд Сиверова, сняв хиджаб и обрезав волосы, она лишилась некой изюминки, придававшей ее облику неповторимость — по крайней мере, тут, в Москве, где традиционный платок нечасто встретишь даже на мусульманке. Теперь девушка выглядела, как все, словно, подобно своим московским сверстницам, сошла с конвейера, круглосуточно штампующего юных модниц.

Впрочем, такое преображение представлялось жизненно необходимым. Выделяться из толпы во все времена было рискованно; наказанием за излишнюю оригинальность внешнего вида и поведения могли с одинаковым успехом стать как смешки окружающих и верчение пальцем у виска, так и виселица либо костер. А нынче наступили и вовсе сумасшедшие времена: сделавшееся толерантным и цивилизованным общество снисходительно поглядывает на все более громко заявляющих о себе представителей сексуальных меньшинств и крепнущие группировки неонацистов, зато семнадцатилетняя девушка, рискнувшая выйти на улицу одетой так, как предписывает ее религия, рискует быть оскорбленной, избитой или даже убитой — средь бела дня, посреди современного мегаполиса, на глазах у толпы свидетелей.

Поймав на себе его взгляд, девушка вспыхнула и смущенно отвернулась.

— Еще не поздно передумать, — уже далеко не в первый раз напомнил Глеб.

Как и во все предыдущие разы, в ответ Залина Джабраилова лишь упрямо поджала красиво очерченные губы, слегка тронутые помадой, подобранной с таким мастерством и вкусом, что она была практически незаметна.

Ей было всего семнадцать. Она находилась в поре цветения, в том беспечном возрасте, когда ее сверстники полагают единственно стоящим занятием всевозможные, мыслимые и немыслимые, развлечения и общение с себе подобными, а самые умные, дальновидные и скучные из них начинают кирпичик за кирпичиком закладывать фундамент будущей карьеры. Одни мучаются от неразделенной любви, другие оттачивают мастерство соблазнения, восполняя недостаток ума и опыта молодостью и красотой. Некоторые имеют проблемы с законом или наркотиками, у иных нелады в семье или не складываются отношения со сверстниками. Есть такие, и их немало, которые сводят счеты с жизнью, шагнув в пустоту с края крыши или наглотавшись маминых таблеток. Но делается это исключительно по глупости, в силу свойственной юности привычки считать каждую любовную неудачу, каждую неприятность или обиду величайшей, уникальной по своим размером и значимости катастрофой, какой мир не знал со дня своего сотворения.

И никто из них, независимо от мировоззрения и широты кругозора, в свои семнадцать лет не стоял перед выбором, сознательно и спокойно сделанным несколько часов назад этой тоненькой и гибкой, как тростинка, девушкой с огромными темными глазами и едва заметным пушком на верхней губе.

— Я уважаю твой выбор, — сказал Глеб, не в силах отделаться от ощущения, что говорит с равным себе по возрасту и жизненному опыту человеком, упрятанным в тело семнадцатилетней девушки, — но обязан повторить: это опасно. По-настоящему опасно, слышишь?

Залина снова промолчала, лишь горькая, упрямая складка в уголке красивых губ стала глубже и резче. Глеб подавил вздох раскаяния. Девушка сделала выбор сама, это верно, но Глеб Сиверов со своей стороны приложил все усилия к тому, чтобы ее к этому выбору склонить и подтолкнуть.

…Усадив девушку в сбившемся платке в машину и проехав пару кварталов, он спросил, куда ее отвезти.

— Не знаю, — сказала она, поправляя хиджаб. — Наверное, в милицию.

По-русски она говорила чисто, но опытное ухо агента по кличке Слепой легко уловило слабый акцент, свойственный уроженцам Дагестана. «Опять Дагестан», — подумал Глеб, еще не зная, какой сюрприз приготовила ему судьба.

— Регистрации, конечно, нет, — предположил он.

— Нет, — сказала девушка. — И паспорта тоже нет.

Глеб присвистнул, а затем, по возможности смягчая выражения, объяснил, что даже белобрысый рязанский мужик, будучи остановленным в Москве без справки о временной регистрации, трижды проклянет нелегкую, которая его сюда занесла, прежде чем, потрепанный, но счастливый, вернется в родные края. И это, добавил Глеб, лишь в том случае, если ему повезет не нарваться на оперативника, которому как раз до зарезу нужен козел отпущения, чтобы повесить на него пару-тройку нераскрытых грабежей. А мусульманская девушка без документов, да еще после недавних взрывов в метро, связавшись с московской милицией, рискует нажить очень большие неприятности, по сравнению с которыми все, что она пережила до сих пор, покажется просто детской забавой…

— Ты же из Дагестана, верно? — спросил он, незаметно для себя и своей пассажирки беря курс, который никуда не вел.

— А как вы узнали? — спросила она, и Глеб с удовлетворением отметил про себя тот факт, что удивление заставило ее чуточку оживиться.

— Бывал, — лаконично ответил он и в подтверждение своих слов произнес пару приветственных фраз по-аварски. — Из Махачкалы?

Девушка отрицательно покачала головой.

— Из Балахани. Это в Унцукульском районе, в горах…

— Знаю, — ровным голосом сказал Глеб, делая вид, что никогда не слышал более тривиального заявления. — Это теперь все знают. Кто же не знает, где родилась Марьям Шарипова! Ведь ты с ней, наверное, была знакома?

— Очень хорошо. — Она упрямо поджала губы. — Я знаю, вы все здесь считаете ее террористкой, но это неправда. Она не могла сделать этого по своей воле! Я дружила с ней, мой брат за ней ухаживал, ее отец учил меня в школе русскому языку, мы все о ней знаем! Все, кроме одного: как это могло случиться.

— Даже здесь не все думают, что она террористка, — миролюбиво заметил Глеб. — Надеюсь, ты приехала сюда без документов не затем, чтобы это доказывать?

Девушка опять поджала губы и отвернулась к окну.

— Ясно, — сказал Сиверов. — Не самая умная идея, если хочешь знать. Звать-то тебя как?

— Залина. Залина Джабраилова.

На этот раз сохранить невозмутимый вид оказалось намного труднее. Ее фамилия была Джабраилова; она приехала из Балахани, и у нее был брат — вполне возможно и даже скорее всего, тот самый молодой хирург из больницы Балахани, что на днях взорвал себя вместе с набитым гексогеном милицейским «уазиком» перед зданием Кировского РОВД Махачкалы. Тот самый, что ухаживал за шахидкой Марьям Шариповой и вместе со всеми, кто ее знал, не мог понять, что заставило ее сделать то, что она сделала…