И вот теперь она, прямая и неприступная, одетая в купленные Ириной модные облегающие джинсы и кофточку, подстриженная Ириной на европейский манер и благоухающая французскими духами Ирины, сидела на сиденье справа от него и не поддавалась на провокационные уговоры подумать и, пока не поздно, изменить решение. Если бы она этим уговорам вняла, Глеб испытал бы разочарование и облегчение одновременно. И, пожалуй, облегчение было бы сильнее разочарования: в конце концов, по адресу, которым он теперь располагал, проживали люди, из которых можно было выбить правду, не рискуя жизнью девушки.

Но жребий уже был брошен. Глеб понял это, когда Залина, по-прежнему не глядя на него, потянула дверную ручку и вылезла из машины. Вздохнув и грустно покосившись на бардачок, в котором остался лежать пистолет, Слепой поправил на переносице темные очки и последовал за ней.

* * *

Телефон продолжал звонить.

— Надо ответить, — заметил Макшарип. Фархад давно присвоил себе единоличное право говорить по телефону с теми, кто отдает приказы, и теперь, как и следовало ожидать, это почти детское стремление все время быть на виду, в самом центре внимания старших, обернулось против него. — Ответь, дорогой, Махмуд не любит долго ждать.

— Э! — с досадой воскликнул татарин и нехотя побрел в прихожую. Дребезжащие трели телефона оборвались. — Ислушаю, уважаемый! — произнес Фархад лживо-подобострастным тоном шашлычника, говорящего с клиентом, который случайно увидел, как он на кухне обдирает бродячую собаку.

Макшарип подумал, что настоящие бойцы не разговаривают так даже с теми, кто стоит несравненно выше них. Впрочем, с точки зрения по-настоящему серьезных людей, годами водящих за нос спецслужбы всего мира и ухитряющихся при этом раз за разом наносить неверным чувствительные удары, все они — и Макшарип со своими боевыми шрамами, полным безразличием к пропагандистским лозунгам и добровольной сдачей федеральным властям, и Фархад с его не до конца проясненным, мутным, мелкоуголовным прошлым, и даже уважаемый Махмуд, всего год назад носивший погоны майора милиции и до сих пор не расставшийся с привычкой жить по принципу «и вашим, и нашим», вряд ли заслуживали настоящего доверия. Хороший полевой командир трижды подумал бы, прежде чем принять таких, с позволения сказать, бойцов под свое начало, а приняв, не спускал бы с них глаз, пока они не доказали бы свою преданность делу, за которое сражаются.

Макшарип еще успел захватить самый конец Первой Чеченской, хорошо помнил Джохара Дудаева, а с легендарным Черным Арабом так и вовсе здоровался за руку — правда, всего однажды, но здоровался. И не за правую, которой теперь имеет наглость называть себя какой-то Саламбек Юнусов — неизвестно кто, пришедший неизвестно откуда и ведущий себя так, как серьезные люди себя не ведут, — а за левую, потому что вместо правой у Хаттаба был затянутый в черную кожаную перчатку протез. Но дело не в протезе, а в Юнусове, а он таки довольно странный тип, совершающий странные поступки. Зачем было выдавать себя за Бакаева? Зачем ради какого-то глупого выступления по кабельному телевидению понадобилось губить четверых проверенных бойцов?

По твердому убеждению старого воина Макшарипа, этот Юнусов представлял собой мнимую величину — просто марионетку, которую из-за кулис дергал за ниточки кто-то гораздо более могущественный, влиятельный и авторитетный, не желающий, чтобы его имя связывали с тем, чем занимался уважаемый Саламбек. Махмуд Тагиев, бывший майор, старательно лизал пятки Юнусову, а Фархад еще старательнее делал то же самое в отношении бывшего милиционера и хотел, глупая голова, чтобы Макшарип Сагдиев лизал пятки ему, Фархаду Назмутдинову, отсидевшему три года за нанесение телесных повреждений в пьяном виде и на этом основании возомнившему себя бывалым человеком, которому есть за что мстить неверным…

— Как ваше драгоценное здоровье, уважаемый Мах… — тараторил в прихожей Фархад и вдруг запнулся, будто с разбега налетев на стену. — Э, уважаемый, ты кто?! — протянул он внезапно изменившимся, подозрительным тоном. — Что? Я кто? Я — Фархад, живу здесь, и… — Он опять замолчал, явно прерванный на середине фразы собеседником. — Кто-о?! Салам… Ай, здравствуйте, уважаемый! Простите, что не узнал… Как? Ах, да, правильно говорите, в самую точку: как я вас узнаю, если раньше никогда не слышал? Ай, какая честь! Даже не мечтал, клянусь… Как вы сказали? Махмуд умер? Недалеко от нас, в парке? Ай, какое горе! Что же мы без него… Да. Простите, уважаемый. Молчу. Клянусь, я весь внимание.

Некоторое время он действительно молчал, вслушиваясь в то, что говорили ему по телефону. Макшарип свернул новую самокрутку и чиркнул колесиком бензиновой зажигалки. Махмуд Тагиев, кажется, погиб. Что ж, мир праху его! Откровенного говоря, Макшарипу в данный момент, после третьей подряд самокрутки с забористой «афганкой», было глубоко плевать и на Тагиева, и на Фархада, и на того, с кем татарин говорил по телефону. Догадаться, перед кем он так стелется, было нетрудно; труднее было понять, чем все это кончится. А впрочем, все и всегда кончается одинаково: ты лежишь в своей постели, идешь по улице или берешь на мушку врага, и вдруг — слепящий удар, мгновение полной темноты, и вот ты уже стоишь на узком мостике без перил, перекинутом через пропасть, на дне которой бушует адское пламя. Если твоя душа отягощена грехами, противоположного края пропасти тебе не достичь — ты сорвешься и полетишь вверх тормашками прямиком в пекло. Этот мост называется шинват, и пройти через него после смерти должен каждый правоверный — так, по крайней мере, рассказывают…

— А как же?.. Да, я все понял, — говорил в прихожей Фархад. — Не беспокойтесь, уважаемый, девушка будет в нужное время в нужном месте и все передаст в целости и сохранности. Вы не представляете, какая это честь для нас — работать с вами! Да хранит вас всемогущий аллах!

Вернувшись на кухню, он снова полез в холодильник, рывком, как гранату из стеллажа, извлек оттуда бутылку и жадно присосался к горлышку. Макшарип ждал, удерживая в легких облако мягкого дурмана.

— Ты знаешь, кто звонил? — просипел татарин, с трудом переводя дух. — Сам Юнусов! — Он снова запрокинул бутылку, одним глотком прикончил ее содержимое и отшвырнул опустевшую емкость в угол. Бутылка с треском разбилась о ребро радиатора парового отопления, и сейчас же трубы загудели, зазвенели и запели от яростных ударов клюкой. — А, шайтан! — злобно воскликнул татарин и топнул ногой в пол. Удары, начавшие было слабеть, возобновились с новой силой. Чувствовалось, что пенсионерка Гавриловна полна энергии и решимости до последнего бороться за тишину. — Клянусь, я зарежу эту старуху!

— На твоем месте я бы поостерегся с ней ссориться, — сказал Макшарип и глубоко вдохнул медленной сизой струйкой истекающий из обслюненного кончика самокрутки мир. — Зачем нам неприятности с участковым?

— У меня, в отличие от некоторых, регистрация в порядке, — напомнил Фархад.

— Много тебе будет от этого пользы, когда менты заглянут под кровать, — резонно возразил Макшарип. Фархад скривился: под кроватью лежали два автомата Калашникова, шесть запасных рожков к ним, цинк патронов, три пистолета и четыре гранаты. На что им этот арсенал, Макшарип, честно говоря, представлял смутно, а Фархад, кажется, думал, что так и должно быть: они — воины ислама, а какие воины без оружия? — Что сказал уважаемый Саламбек?