— Чтоб я больше таким тебя не видел. Небрежность в одежде ведет к небрежности во всем прочем. Будь добр, доложи о моем прибытии.

— Слушаюсь. Какую фамилию назвать?

— Гауптман Эберсбах. Меня ждут.

Барселона скрылся. Мы продолжали стоять навытяжку, пока он не вернулся с молодым лейтенантом, беспокойно семенившим следом.

— Герр гауптман Эберсбах! Генерал ждет вас. Соблаговолите пройти сюда…

Слава богу, гауптман соблаговолил, и, едва он скрылся, мы приняли совершенно расслабленные позы. Но через несколько секунд нас снова потревожили. Снова явились Петер и Генрих. Они осторожно заглянули в дверь.

— Тссс! Этот красавчик ушел? Мы принесли вам подарок. Спустились в кухню и нашли ее в шкафу. Подумали, что вам понравится.

— Подумали, что можем распить ее вместе, — добавил Генрих, закрывая за собой дверь.

Подарок, который они «нашли» в шкафу, оказался бутылкой коньяка. Приятно было узнать, что даже гестаповцы иногда могут быть людьми.

— Мы получим по пять лет в Торгау, если нас застукают за пьянством в караульном помещении, — предупредил Барселона, жадно откупоривая бутылку и поднося горлышко к губам.

— Я рискну, — сказал Малыш.

Нечего и говорить, что мы все рискнули. Если возникает реальная возможность выпить и гипотетическая вероятность получить за это пятилетний срок, у разумного человека выбора нет. Бутылка ходила по рукам; тем временем один из нас подслушивал у замочной скважины, не идет ли кто-нибудь.

— Будь я проклят, если понимаю, зачем нас направили сюда, — недовольно сказал Порта. — Они весь день только и говорят о взрывчатке.

— Ну и что? — спросил Петер, открывая пачку американской жевательной резинки и всеми силами стараясь походить на американца. — Тебя заботит, о чем они говорят? И охранять их все равно нужно, разве нет?

— Взрывчатка — не мое дело, — сказал Порта. — Если они хотят взорвать этот чертов город, пусть взрывают без нас. Мины вызывают у меня нервную дрожь.

— Париж не взорвут, — сказал Малыш. — Париж не станут взрывать.

— Почему? — вызывающе спросил Петер.

Он сидел, откинувшись на спинку кресла и сложив руки на груди, кожаное пальто было распахнуто. Прежде, чем Малыш сумел привести какой-то убедительный довод в защиту сохранения Парижа, Порта подался вперед и выхватил один из двух пистолетов Петера, торчащих из плечевых кобур.

— Не станут, и все, — неуверенно повторил Малыш.

— Много ты знаешь! Вот когда я был в Катие[119]…

— Кончай трепаться о Катие! — неожиданно крикнул Генрих. — Терпеть этого не могу, надоел хуже горькой редьки!

— Но они об этом не слышали….

— Зато я слышал!

— А что случилось в Катие? — с раздражающей бестолковостью спросил Малыш.

К счастью, прежде чем Петер успел начать долгий и, очевидно, весьма занудный рассказ, Порта привлек его внимание, помахав у него под носом вытащенным пистолетом.

— Эй, товарищ! Хочешь махнуть его на «глизенти»[120]?

— Может быть, — осмотрительно ответил Петер. — Покажи.

Порта достал «глизенти», Петер осмотрел его, подумал и, наконец, согласился. Состоялся торжественный обмен. Мне стало любопытно, понимает ли Петер, что, хотя и стал обладателем одного из лучших пистолетов в мире, найти патроны к нему будет очень трудно. Я готов был сказать ему об этом, но вовремя понял, что Порта вряд ли поблагодарит меня за такое вмешательство.

— Я до сих пор ничего не слышал о Катие, — пожаловался Малыш.

— В другой раз, — сказал Генрих. — Сейчас нам нужно идти.

— Нет, — возразил Петер, — не нужно.

Но мы были вновь спасены от занудного рассказа, — на сей раз появлением Юлиуса Хайде. Он ворвался с обычным служебным рвением, мундир его был безупречен до самой мельчайшей детали, лицо тщательно выбрито и преднамеренно настороженно.

— Что это за щеголь? — спросил Петер, сопровождая Хайде презрительным взглядом.

— Наш живой устав, — объяснил Барселона, словно Юлиуса здесь и не было. — Хочет быть причисленным к лику военных святых. Каждый волосок на его теле приучен стоять по стойке «смирно».

Хайде сверкнул глазами на Барселону, потом одарил Петера и Генриха уничтожающим взглядом. По кожаным пальто и угрожающему виду он, видимо, догадался, кто они, но остался равнодушен. Посмотрел на ходившую по кругу бутылку и, недовольно хмурясь, обратился к Барселоне.

— Прекрасно знаешь, что пить в карауле запрещено!

— Почему бы тебе не заткнуться? — дружелюбно предложил Порта.

— Торгау по тебе плачет! — огрызнулся Юлиус.

— Вот как? Кто же отправит меня туда?

Грудь Хайде раздулась, как резиновый спасательный плот.

— Тебе будет нелишне узнать, что новый командир — мой личный друг. Мы вместе были в Роттердаме. Вы, свора пьяных глупцов, видимо, не знаете, что я начинал службу ефрейтором в десантном корпусе. У меня много влиятельных знакомых.

— Иди ты! — восхищенно произнес Порта и испортил эффект, грубо добавив: — Какое дерьмо!

Хайде холодно повернулся на каблуках и взглянул на Порту. Глаза его были ледяными, челюсти плотно сжатыми. Я всегда знал, что Юлиусу предназначено высоко подняться в военной иерархии, но лишь в эту минуту понял, на какую высоту. Глядя на Хайде, я внезапно представил его с погонами оберста на плечах, и со странной уверенностью понял, что это не греза, а ясное видение его будущего.

— Обер-ефрейтор Порта, — заговорил он холодным, властным тоном, — хоть мы сейчас и товарищи по оружию, обещаю тебе, что в один из ближайших дней исполню свой прямой долг — добьюсь, чтобы тебя отдали под трибунал.

Изданный позади губами непристойный звук заставил его резко обернуться к Малышу, усмехавшемуся во всю уродливую рожу и заносящему лапищу, словно для удара.

— Только тронь меня хоть пальцем, и тебе придется плохо! — пригрозил Хайде, вынимая пистолет. — Хоть мизинцем, и увидишь, что с тобой будет… Угрожать младшему командиру насилием — подсудное дело. Ты это знаешь, не так ли? Вы все легко заменимы. Я же — нет! Более того, собираюсь пережить войну. Очень сомневаюсь, что тебе это удастся.