– Добился своего! – крикнула Катерина Ивановна, увидав трупмужа, – ну, что теперь делать! Чем я похороню его! А чем их-то, их-то завтрачем накормлю?

Раскольников подошел к Катерине Ивановне.

– Катерина Ивановна, – начал он ей, – на прошлой неделе вашпокойный муж рассказал мне всю свою жизнь и все обстоятельства… Будьте уверены,что он говорил об вас с восторженным уважением. С этого вечера, когда я узнал,как он всем вам был предан и как особенно вас, Катерина Ивановна, уважал илюбил, несмотря на свою несчастную слабость, с этого вечера мы и сталидрузьями… Позвольте же мне теперь…способствовать… к отданию долга моемупокойному другу. Вот тут… двадцать рублей, кажется, – и если это можетпослужить вам в помощь, то… я… одним словом, я зайду, – я непременно зайду… я,может быть, еще завтра зайду… Прощайте!

И он быстро вышел из комнаты, поскорей протесняясь черезтолпу на лестницу; но в толпе вдруг столкнулся с Никодимом Фомичом, узнавшим онесчастии и пожелавшим распорядиться лично. Со времени сцены в конторе они невидались, но Никодим Фомич мигом узнал его.

– А, это вы? – спросил он его.

– Умер, – отвечал Раскольников. – Был доктор, был священник,все в порядке. Не беспокойте очень бедную женщину, она и без того в чахотке.Ободрите ее, если чем можете… Ведь вы добрый человек, я знаю… – прибавил он сусмешкой, смотря ему прямо в глаза.

– А как вы, однако ж, кровью замочились, – заметил НикодимФомич, разглядев при свете фонаря несколько свежих пятен на жилетеРаскольникова.

– Да, замочился… я весь в крови! – проговорил с каким-тоособенным видом Раскольников, затем улыбнулся, кивнул головой и пошел вниз полестнице.

Он сходил тихо, не торопясь, весь в лихорадке, и, несознавая того, полный одного, нового, необъятного ощущения вдруг прихлынувшейполной и могучей жизни. Это ощущение могло походить на ощущение приговоренногок смертной казни, которому вдруг и неожиданно объявляют прощение. На половинелестницы нагнал его возвращавшийся домой священник; Раскольников молчапропустил его вперед, разменявшись с ним безмолвным поклоном. Но уже сходяпоследние ступени, он услышал вдруг поспешные шаги за собою. Кто-то догонялего. Это была Поленька; она бежала за ним и звала его: «Послушайте!Послушайте!»

Он обернулся к ней. Та сбежала последнюю лестницу иостановилась вплоть перед ним, ступенькой выше его. Тусклый свет проходил содвора. Раскольников разглядел худенькое, но милое личико девочки, улыбавшеесяему и весело, по-детски, на него смотревшее. Она прибежала с поручением,которое, видимо, ей самой очень нравилось.

– Послушайте, как вас зовут?.. а еще: где вы живете? –спросила она торопясь, задыхающимся голоском.

Он положил ей обе руки на плечи и с каким-то счастьем гляделна нее. Ему так приятно было на нее смотреть, – он сам не знал почему.

– А кто вас прислал?

– А меня прислала сестрица Соня, – отвечала девочка, ещевеселее улыбаясь.

– Я так и знал, что вас прислала сестрица Соня.

– Меня и мамаша тоже прислала. Когда сестрица Соня сталапосылать, мамаша тоже подошла и сказала: «Поскорей беги, Поленька!»

– Любите вы сестрицу Соню?

– Я ее больше всех люблю! – с какой-то особенною твердостиюпроговорила Поленька, и улыбка ее стала вдруг серьезнее.

– А меня любить будете?

Вместо ответа он увидел приближающееся к нему личико девочкии пухленькие губки, наивно протянувшиеся поцеловать его. Вдруг тоненькие, какспички, руки ее обхватили его крепко-крепко, голова склонилась к его плечу, идевочка тихо заплакала, прижимаясь лицом к нему все крепче и крепче.

– Папочку жалко! – проговорила она через минуту, поднимаясвое заплаканное личико и вытирая руками слезы, – все такие теперь несчастия пошли,– прибавила она неожиданно, с тем особенно солидным видом, который усиленнопринимают дети, когда захотят вдруг говорить, как «большие».

– А папаша вас любил?

– Он Лидочку больше всех нас любил, – продолжала она оченьсерьезно и не улыбаясь, уже совершенно как говорят большие, – потому любил, чтоона маленькая, и оттого еще, что больная, и ей всегда гостинцу носил, а нас ончитать учил, а меня грамматике и закону божию, – прибавила она с достоинством,– а мамочка ничего не говорила, а только мы знали, что она это любит, и папочказнал, а мамочка меня хочет по-французски учить, потому что мне уже пораполучить образование.

– А молиться вы умеете?

– О, как же, умеем! Давно уже; я как уж большая, то молюсьсама про себя, а Коля с Лидочкой вместе с мамашей вслух; сперва «Богородицу»прочитают, а потом еще одну молитву: «Боже, спаси и благослови сестрицу Соню»,а потом еще: «Боже, прости и благослови нашего другого папашу», потому что нашстарший папаша уже умер, а этот ведь нам другой, а мы и об том тоже молимся.

– Полечка, меня зовут Родион; помолитесь когда-нибудь и обомне: «и раба Родиона» – больше ничего.

– Всю мою будущую жизнь буду об вас молиться, – горячопроговорила девочка и вдруг опять засмеялась, – бросилась к нему и крепко опятьобняла его.

Раскольников сказал ей свое имя, дал адрес и обещался завтраже непременно зайти. Девочка ушла в совершенном от него восторге. Был часодиннадцатый, когда он вышел на улицу. Через пять минут он стоял на мосту,ровно на том самом месте, с которого давеча бросилась женщина.

«Довольно! – произнес он решительно и торжественно, – прочьмиражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!.. Есть жизнь! Разве я сейчасне жил? Не умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесное и– довольно, матушка, пора на покой! Царство рассудка и света теперь и… и воли,и силы… и посмотрим теперь! Померяемся теперь! – прибавил он заносчиво, как быобращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее. – А ведь я уже соглашался житьна аршине пространства!

…Слаб я очень в эту минуту, но… кажется, вся болезнь прошла.Я и знал, что пройдет, когда вышел давеча. Кстати: дом Починкова, это два шага.Уж непременно к Разумихину, хоть бы и не два шага… пусть выиграет заклад!..Пусть и он потешится – ничего, пусть!.. Сила, сила нужна: без силы ничего невозьмешь; а силу надо добывать силой же, вот этого-то они и не знают», –прибавил он гордо и самоуверенно и пошел, едва переводя ноги, с моста. Гордостьи самоуверенность нарастали в нем каждую минуту; уже в следующую минуту этостановился не тот человек, что был в предыдущую. Что же, однако, случилосьтакого особенного, что так перевернуло его? Да он и сам не знал; ему, какхватавшемуся за соломинку, вдруг показалось, что и ему «можно жить, что естьеще жизнь, что не умерла его жизнь вместе с старой старухой». Может быть, онслишком поспешил заключением, но он об этом не думал.