Может, конечно, и так.

Потом я думаю о том, какой он иногда бывает милый, особенно когда мы трахаемся, и этот его вид, как будто он в Лондоне потерялся, и как он трогательно коверкает английский, я считаю, такие вещи сразу заметны; ну должен же человек как-то выделяться? Либо одно, либо другое, разве не так? Либо ты маньяк, либо нормальный человек. А маньяк явно так не станет: просыпаться среди ночи в слезах, а потом до ужаса нежно и кротко просить подругу, держи меня, мне страшно, после чего засыпать в ее объятиях… правда же? Разве психи такие бывают?

Не знаю. Я-то считала, у нас с Раду все подходит к концу, может, хватит уже тянуть, а тут поступает эта свежая информация, и какая-то часть моего «я» думает, угу, вот это и решает дело. А другая часть как-то не вполне уверена.

Понимаете, я ну до того уже устала постоянно рвать отношения под тем или иным предлогом. У меня просто сил нет даже размышлять на эту тему. Ка-а-а-а-к же я устала. Эти ужасные разговоры, потом упрашивания, потом еще такси вызывать, чтоб забрать все барахло, а потом телефонные звонки, и так толком и не поймешь, правильное ли вообще это было решение.

А после обязательно будет кто-нибудь новый — и, если честно, наверняка еще хуже.

Ну, думаю, а с Раду-то что, может, все равно его бросить, потому что ничего, типа, не получается, а про это дело с массовыми убийствами мне даже упоминать не обязательно, может, просто так и сделать и не ввязываться особо. И так слишком много всего происходит, слишком о многом думать приходится. А тут еще и с деньгами проблем немерено, пошла на полставки Симбе помогать делать соусы, на это тоже прорва времени уходит.

И еще Джек. Надо правда закончить письмо. Просто взять и собраться с мыслями, хоть ненадолго, подумать, о чем написать, что ему сказать.

В общем, когда я прихожу домой, Раду-преступник сидит, развалившись перед телевизором, смотрит «Войны роботов» и пьет апельсиновый сок из пакета, а Джессика дремлет, уютно обвившись вокруг его ног. Ну и какой смысл устраивать ему допрос, что-то обсуждать? Он все равно возразит, что эти мужики на том конце улицы из секретной службы, просто обманывают всех, а сами опять хотят учинить над ним это издевательство с овчарками, мокрыми полотенцами и электродами.

То есть не скажет же он, да, Эмили, всё, блин, попал я по самое не балуй, правда же?

В общем, вместо того, чтобы сказать: здравствуйте, вы не массовый убийца? — я просто говорю, привет, Раду, ну, как день прошел, а потом ложусь с ним в постель, и, если честно, у нас получается немного лучше обычного, в смысле, секс.

А потом, на следующее утро, я думаю, погоди-ка… может, и не надо никаких допросов ему устраивать? Может, на этот раз неизбежное развитие всего этого маразма, в общем, как всегда бывает, когда расстаешься с кем-нибудь, есть шанс предотвратить, более-менее безболезненно? И эта мысль прочно засела у меня в мозгу, я знаю, нехорошо так думать, но, понимаете, это решение очевидное и простое, а как разберусь с Раду, тогда, может, смогу все внимание уделять Джеку. Или хотя бы письмо закончу.

6

Анна хотела вывести волосы на ногах, и всё. Ни малейших намерений превращаться в гигантскую саранчу у нее не было. Говорят, она там всем довольна, питается зерном и сучит ножками. Но я бы себе такую жизнь не выбрала. Не то чтобы всегда был выбор…

В это утро я пораньше покинула свою комнату, отпихнула от входной двери Джессику — она заглатывала мышь — и отправилась немного прогуляться вдоль Балэм-хай-стрит, просто чтобы голову проветрить. Потом вернулась домой, сказала Раду, что пошла к Бибе, и договорилась с ним встретиться попозже в «Ребатосе», в Стокуэлле.

Потом позвонила по номеру, который мне дал Доминик.

Я сидела в маленькой кофейне напротив «Ребатоса» и молча, попивая кофе, наблюдала, как двое мужчин запихивали Раду в серую «воксхолл-астру». Они газанули в сторону Кеннингтона. По-моему, он меня увидел перед тем, как его схватили, у него в лице промелькнуло такое выражение смутного непонимания, непонимания, а может, даже легкого оцепенения, что ли, а потом те двое выскочили неизвестно откуда и бросились на него, стали накидывать ему на голову пальто и запихивать в машину.

И у меня на какой-то миг возникла мысль: давай, Раду, бей их, отбивайся, беги, но он практически не сопротивлялся, только рухнул тихонько так на заднее сиденье — и всё, и нет его.

Что я чувствовала? Да ничего особенного, если честно. Только усталость; усталость да еще эта мысль: я его сдала не потому, что он массовый убийца, насильник, мошенник и т. д., а просто, понимаете, в последние несколько недель он меня настолько стал раздражать, да и как человек он мне на самом деле особо не нравился, с тех пор, то есть, как было покончено с забавным языком и культурными различиями.

Это, наверное, ужасно.

Но мне еще там, в кофейне, пришло в голову: хорошо бы всегда вот так избавляться от парней — легко, эффективно и безболезненно, а тяжелую работу пусть за тебя делает кто-нибудь другой.

* * *

Прошу у девушки за прилавком еще капуччино, только с двойным кофе — они теперь кофе недоливать стали, дают тебе такое пенистое горячее молоко со слабеньким кофейным привкусом, и всё, мне, пожалуй, больше нравилось, пока эти кофейни не появились повсюду, кофе тогда выглядел, как противная темно-коричневая жижа, зато в нем хоть вкус какой-то был.

Мисс Макколл взирала на Пфистера через окно его кабинета. Вид у нее был какой-то удивленный.

Под конец это стало действовать Пфистеру на нервы до такой степени, что он встал из-за стола и подошел к окну опустить пластмассовые жалюзи. Она все утро не сводила с него своего давящего, чуть ли не обвиняющего взгляда. Застывшее на ее лице выражение сообщало ей сходство с неким василиском, шутки ради изваянным в стиле постмодерн. Тем временем четырьмя этажами ниже шумно, с гиканьем и оглушительным хохотом резвились третьеклассники.

Даже сейчас, встав, чтобы потянуть за нейлоновый шнур, он заметил, как некоторые из них, обернувшись к нему, начали с издевательским ржанием показывать пальцами в сторону мисс Макколл. Один мальчишка, неплотно сложив пальцы в кулак, принялся быстро махать им вверх-вниз — Пфистеру этот жест был хорошо знаком. Сама по себе фамилия Пфистер звучала недостаточно непристойно и оскорбительно, поэтому среди 1700 учеников директор был известен под куда более простым и незатейливым прозвищем «дрочила».

Пфистер постучал в окно, и дети неторопливо разошлись, не переставая гоготать, а он остался стоять, уставившись на мисс Макколл, в свою очередь уставившуюся на него. Ну, что вылупилась, матушка, подумал он, хватит пялиться. Со вздохом опустив жалюзи, директор вернулся к своему большому сосновому письменному столу, заваленному многочисленными расписаниями, отчетами и докладными — со всем этим уже давно пора было разобраться.

Но работать он не мог — знал, что мисс Макколл по-прежнему пялится на него, несмотря на опущенные жалюзи.