— Значит, вы подозреваете, что я принес дурные вести? — спросил Ломак.

— Я в этом не сомневаюсь. Я заметил, как вы посмотрели на нее, когда мы только расселись в гостиной, и сразу все понял. Говорите — ничего не бойтесь, ничего не утаивайте, не тратьте времени на ненужные предисловия. Если Господу угодно после трех лет покоя снова поразить нас, я спокойно встречу любые испытания и, если потребуется, могу придать Розе сил, чтобы и она спокойно встретила их. Повторяю, Ломак, говорите скорее, говорите все! Конечно, это дурные новости, поскольку заранее понятно, что они касаются Данвиля.

— Вы правы, моя плохая новость — это новость о Данвиле.

— Он раскрыл тайну нашего спасения с гильотины?

— Нет, об этом он и не подозревает. Как и его мать, и все остальные, он считает, будто вас казнили назавтра после приговора революционного трибунала.

— Ломак, вы говорите очень уверенно — но вы же не можете точно знать, что он так думает.

— Могу — на основании самой неопровержимой и самой красноречивой из улик, поскольку сужу по поступкам самого Данвиля. Вы просили меня ничего не скрывать…

— И снова прошу, нет, настаиваю! Говорите, что у вас за новости, Ломак, говорите без дальнейших предисловий!

— Получайте без предисловий. Данвиль собирается жениться.

Едва Ломак ответил, они остановились на берегу ручья и снова посмотрели друг другу в глаза. Веселое журчание воды по каменистому дну вдруг показалось им на удивление громким, а пение птиц в роще у берега — на удивление близким и пронзительным. Стоял теплый полдень, но порыв ветра вдруг повеял на них холодом, а весеннее солнышко, светившее им в глаза, словно бы заволоклось зимними облаками.

— Пройдемся еще, — негромко предложил Трюден. — Я был готов к дурным вестям, но не к таким. Вы уверены в том, что сообщили мне?

— Настолько же уверен, насколько и в том, что рядом с нами сейчас течет ручей. Послушайте, как я об этом узнал, и вы тоже перестанете сомневаться. Я ничего не слышал о Данвиле до прошлой недели — знал только, что по стечению обстоятельств подозрение в измене и арест по приказу Робеспьера на самом деле спасли ему жизнь. Он попал в тюрьму тем же вечером, когда услышал ваши имена в списке приговоренных у тюремных ворот, я уже говорил вам об этом. И оставался в заключении в тюрьме Тампль, незамеченный в разгар разбушевавшейся за ее стенами политической бури, как и вы оставались незамеченными в Сен-Лазаре, и спасся точно так же, как и вы, благодаря кстати приключившемуся перевороту и свержению режима Террора. Я это знал, а еще я знал, что Данвиль вышел из тюрьмы как невинная жертва Робеспьера, — но больше мне ничего не было известно вот уже почти три года. А теперь слушайте. Неделю назад я сидел в лавке моего хозяина гражданина Клерфэ и ждал, пока мне подготовят нужные бумаги и можно будет забрать их в бухгалтерию, когда вошел старик с запечатанным пакетом и вручил его одному из продавцов со словами:

«Передайте это гражданину Клерфэ».

«От кого?» — спросил продавец.

«Это не важно, — отвечал старик, — но, если хотите, назовите мое имя. Скажите, что пакет принес гражданин Дюбуа».

И ушел. Эта фамилия в сочетании с его преклонными летами заставила меня насторожиться.

Я спрашиваю:

«Этот старик живет в Шалоне?»

«Нет, — отвечает продавец. — Он здесь сопровождает одну нашу покупательницу, пожилую бывшую дворянку по фамилии Данвиль. Она приехала сюда ненадолго».

Можете себе представить, насколько этот ответ потряс и изумил меня. Я задал продавцу еще кое-какие вопросы, но он не смог на них ответить, однако назавтра мой наниматель пригласил меня отобедать с ним (поскольку его брат замолвил за меня словечко, он обращается со мной крайне любезно). Я вошел в комнату и обнаружил, что его дочь убирает свое рукоделие — сиреневый шелковый шарф, на котором она серебряными нитками вышивала что-то весьма напоминавшее герб.

«Если хотите, гражданин Ломак, посмотрите, чем я тут занимаюсь, — говорит она, — ведь отец вам доверяет, и я это знаю. Этот шарф приобрела у нас одна дама, бывшая эмигрантка из древнего дворянского рода, и заказала вышить на нем ее фамильный герб».

«Довольно опасное задание даже в наши благословенные демократические времена, вам так не кажется?» — говорю я ей.

«Должна сказать, эта старая дама горда, словно Люцифер, — говорит она, — а поскольку в наши дни, при умеренном республиканском правительстве, она смогла спокойно вернуться во Францию, думаю, она может безнаказанно потакать своим устарелым представлениям. Она наша постоянная покупательница, мы ее ценим, поэтому отец предпочел с ней не спорить, однако не стоит доверять этот заказ нашим наемным вышивальщицам. Конечно, у нас сейчас не царство Террора, но все же осторожность никогда не повредит».

«Не повредит, — отвечаю. — А как фамилия этой бывшей эмигрантки?»

«Данвиль, — отвечает гражданка Клерфэ. — Она собирается надеть этот красивый шарф на свадьбу сына».

«На свадьбу?!» — Меня будто громом поразило.

«Да, — говорит она. — А что в этом удивительного? Ее сын, бедняжка, заслуживает семейного счастья на этот раз, с какой стороны ни взгляни. Он вдовец, его первая жена погибла на гильотине во времена Террора».

«А на ком он женится?» — спрашиваю я, еще не придя в себя.

«На дочери генерала Бертелена, он по рождению тоже из дворян, как и старая дама, но по убеждениям добрый республиканец — добрее некуда: старый солдат, который редко бывает трезвым, громко ругается, носит пышные усы, посмеивается над предками и утверждает, что все мы произошли от Адама, первого в мире настоящего санкюлота»[38].

Гражданка Клерфэ сплетничала подобным образом на протяжении всего обеда, но больше ничего важного не сообщила. Я же со своими привычками полицейского назавтра же решил кое-что разузнать. И вот краткий итог моих открытий: мать Данвиля остановилась в Шалоне у сестры и дочери генерала Бертелена, а сам Данвиль ожидается со дня на день, поскольку ему предстоит сопровождать всех трех в Париж, где в доме генерала будет подписан брачный контракт. Когда я узнал об этом и понял, что сейчас жизненно необходимы решительные действия, я безотлагательно отправился в Париж по делам хозяина, о чем уже говорил вам, а по пути остановился здесь. Постойте! Я еще не договорил. Как я ни спешил, опередить свадебный кортеж мне не удалось. По пути сюда дилижанс, на котором я ехал, обогнала карета, мчавшаяся на полной скорости. Заглянуть в нее мне не удалось, но я увидел, кто сидит на козлах, и это был тот старик