Ломак снова заерзал и замялся.

— Нехорошо так поступать со стариком: все расспрашивает да расспрашивает, а сам на вопросы не отвечает! — обратился он к Розе самым веселым тоном, но с самым смущенным видом.

«Он ничего не расскажет, пока мы не останемся наедине, — подумал Трюден. — Лучше не искушать судьбу и не заставлять его».

— Ну полно, полно, — произнес он вслух. — Не ворчите. Признаю, сейчас ваша очередь выслушать нашу историю, и я постараюсь вас не разочаровать. Но прежде чем я начну, — добавил он, обращаясь к сестре, — если у вас, Роза, есть наверху какие-то дела по хозяйству, мы не станем…

— Я понимаю ваш намек, — торопливо перебила она его и подхватила рукоделие, которое последние несколько минут пролежало забытое у нее на коленях, — но я сильнее, чем вы думаете, и не потеряю присутствия духа даже от самых тяжелых воспоминаний. Рассказывайте, Луи, прошу вас, рассказывайте, я вполне способна остаться и выслушать вас.

— Что мы пережили в первые дни неизвестности после успеха вашей стратагемы, вы знаете, — обратился Трюден к Ломаку. — Пожалуй, это было в тот вечер, когда мы в последний раз видели вас в тюрьме Сен-Лазар, — из-за стен тюрьмы проникли и распространились удивительные путаные слухи о грядущих общественных потрясениях в Париже. В последующие несколько дней достаточно было взглянуть на наших тюремщиков, чтобы понять, что слухи оказались верны и царство Террора вот-вот рухнет под натиском сил умеренной оппозиции. Мы даже не успели толком понять, какие надежды сулит нам эта долгожданная перемена, когда до нас дошли поразительные новости: сначала о том, что Робеспьер пытался покончить с собой, а затем — о его приговоре и казни. Не берусь описать, какое смятение поднялось из-за этого в тюрьме. Заключенные, ожидавшие суда, и уже осужденные перемешались. Со дня ареста Робеспьера не было получено ни одного официального распоряжения, в тюрьму не приходили списки приговоренных к смерти. Ходили слухи, будто к ответу призовут даже самых мелких приспешников тирана, и тюремщики боялись, что и их ждет его участь, и даже не пытались восстановить порядок. Некоторые, в том числе и тот горбун, и вовсе сбежали. Дела пришли в полное расстройство, и к тому времени, когда в тюрьму Сен-Лазар пришли уполномоченные от нового правительства, некоторые из нас оказались на пороге голодной смерти из-за недостатка самого необходимого. Стало ясно, что рассмотреть все наши дела по отдельности просто невозможно. Иногда необходимые бумаги были утеряны, иногда сохранившиеся документы были для новых уполномоченных китайской грамотой. В конце концов комиссия была вынуждена ради ускорения работы вызывать нас десятками. Все мы, и осужденные, и те, кто только ожидал суда, были арестованы тираном, все мы обвинялись в заговорах против него и все были готовы приветствовать новое правительство как спасение для Франции. В девяти случаях из десяти из этих обстоятельств следовало, что мы имеем полное право на освобождение. Тальен и другие деятели Девятого термидора[37] доверяли нам просто потому, что Робеспьер, Кутон и Сен-Жюст подозревали нас. Нас незаконно арестовали — а теперь незаконно освобождали. Когда очередь дошла до нас с сестрой, рассмотрение дела не заняло и пяти минут. Нам не задали ни одного вопроса по существу, — наверное, мы могли бы даже не скрывать своих имен и это сошло бы нам с рук. Но я заранее договорился с Розой, что нам следует назваться девичьей фамилией матери — Морис. Поэтому мы вышли из тюрьмы как гражданин и гражданка Морис, под той самой фамилией, под которой с тех пор и живем здесь. Нам необходимо сохранить историю нашего спасения от смерти в строжайшей тайне ото всех на свете, кроме нас троих, ведь от этого зависела наша мирная жизнь в прошлом и зависит счастье в будущем. И по одной-единственной, но важнейшей причине, о которой вы, безусловно, догадываетесь, брат и сестра Морис не должны знать ничего о Луи Трюдене и Розе Данвиль, кроме того, что те оказались среди сотен жертв, гильотинированных в царство Террора.

Последнюю фразу он произнес с бледной улыбкой и видом человека, который пытается вопреки всему легкомысленно говорить о трудном для него предмете. Однако, договорив, он посмотрел на сестру — и снова на миг помрачнел. Она опять уронила рукоделие на колени и отвернулась, чтобы брат не видел ее лица, но он по дрожи ее стиснутых рук и по проступившим на шее венам прочитал все то, что она не могла от него скрыть: сколь ни гордилась она присутствием духа, оно покинуло ее. Несмотря на три года покоя, она еще не могла спокойно слышать, как ее называют по фамилии мужа, и присутствовать при разговорах о пережитых когда-то страданиях, ужасах и смертельной опасности — и лицо ее, и поза выдавали потрясение. Трюдена это огорчило, но никоим образом не удивило. Он дал Ломаку знак ничего не говорить, встал и взял плащ сестры, лежавший рядом на низком подоконнике.

— Идемте, Роза, — пригласил он. — Солнце ярко светит, сладкий весенний воздух манит прогуляться. Давайте спокойно пройдемся по берегу ручья. Ни к чему держать нашего друга взаперти в этой тесной комнатушке, ведь в нашем распоряжении целые мили прекрасных пейзажей за порогом — есть что показать! Идемте: оставаться в доме в такое утро — измена царице Природе.

Он не стал ждать ответа, накинул сестре на плечи плащ, взял ее под руку и повел к двери. Ломак последовал за ними, он явно посуровел.

«Хорошо, что я в ее присутствии выдал только положительную часть своего бюджета новостей, — подумал он. — Ее сердце еще не успокоилось. Я мог бы сделать ей больно, бедняжке! Мог бы сделать ей очень больно, если бы не прикусил язык!»

Они немного прошлись по берегу ручья, беседуя о пустяках, затем вернулись в домик. К этому времени Роза совсем оправилась и с любопытством слушала, как Ломак с присущим ему суховатым юмором описывает свою жизнь счетовода в Шалоне-на-Марне. У двери домика они ненадолго расстались. Роза поднялась наверх, в свою комнату, а Трюден и Ломак отправились еще немного погулять вдоль ручья.

Они, будто сговорившись, постарались поскорее отойти от домика, хотя не перемолвились ни словом, а затем вдруг остановились и уставились друг другу в глаза — и некоторое время простояли молча. Трюден подал голос первым.

— Спасибо, что решили поберечь ее, — начал он без обиняков. — Она еще недостаточно окрепла и не выдержит известий о новых несчастьях, пока я ее не