всем все равно? И никто не хочет замечать творящейся в мире ужасной несправедливости? Если бы все разом завопили негодующим криком, то, наверное, что-нибудь бы переменилось. И Бог, или судьба, или рок, или кто-то еще, а достоверно их имен не знает никто, смотрели бы, сколько прожил тот, кого они собираются отозвать из жизни, есть ли у него дети, любящий супруг, не холодно ли его сердце, доступно ли оно состраданию, любви и печали, – и лишь по тщательном изучении всего этого принимали бы последнее решение. Ей сорок девять. Уже сорок девять или только сорок девять? Оставьте. Постыдно заниматься казуистикой возле неостывшего тела. Календарь у всех на виду – но ведь человек в некотором смысле подобен чаше, и почти безошибочно можно сказать, наполнен ли он таинственной влагой, сообщающей ему желания, страсти, стремления, помыслы, внушающей любовь, научающей ненависти, приводящей к прощению и примирению, – иными словами, есть ли в нем подлинная жизнь, или он уже умер, даже, может быть, в тридцать, и в двадцать пять; он пуст, его чаша высохла, и вместо жизни у него всего лишь ее видимые признаки. До ста лет будет жить ходячим трупом. О, сколько их бродит по земле! И бесчувственными, лишенными мысли и страдания взорами глядят окрест – и всякий раз, встречаясь с таким взглядом, поневоле думаешь, а точно ли наш мир не населен гомункулами? Они так похожи на людей. Они бывают даже красивы – но, вглядевшись, замечаешь, какая холодная, какая страшная их красота. Они знают человеческие слова – но понимают их в каком-то совершенно ином, извращенном смысле. И с лживым сочувствием вздыхают: ну, все-таки почти пятьдесят лет. Могла бы, конечно, еще пожить, однако ничего не поделаешь – судьба. Подите прочь. Не желаю слышать ваши подлые речи. Лучше бы вам вообще не появляться на свет. Он взял ее руку, еще хранившую живое тепло жизни. «Ксюша, – осторожно позвал Лоллий, так, словно она крепко спала, а ей пора было уже вставать. – Что же мне делать…» «Папа, – за его спиной произнес Марк, – надо позвонить. Врача и полицию».

Все связанные с похоронами тягостные обязанности взял на себя Марк: договаривался с агентом, выбирал для Ксении последний наряд, обзванивал родственников и друзей. Только однажды он обратился к отцу, дабы разрешить вызвавший затруднения вопрос о кладбище. В самом деле, где предать тело земле – рядом с Андреем Владимировичем, отцом Ксении, скончавшимся два года назад и похороненным на Троекуровском кладбище, или на другом, Загородном, где лежали родившие Лоллия Питовранова Алексей Николаевич и Анна Александровна, всем Царство Небесное, – где? Покидая мужа и сына, Ксения по этому поводу не высказала своего желания. Долгий взгляд устремил Лоллий на фотографию Ксении, снятую в золотую пору первых лет их супружества. Милая тень. Чему ты так беззаботно смеялась? Я не помню. Всю жизнь я был недостоин тебя. Но поверь, бывает и так, что быть живым хуже, чем мертвым. Он не мог отвести глаз от ее лица с его небесным, согревающим сердце очарованием – и наливал, и выпивал, и занюхивал черным хлебом. Марк осуждающе качал головой. При этом Лоллий сохранял способность к мышлению, пусть несколько затуманенному, и, поразмыслив, сказал следующее. Все как будто указывает на Троекуровское кладбище, где Андрей Владимирович, отец, и мать, запамятовал имя, а также отчество. Теща моя. Но, отвлекаясь от сегодняшнего дня, – и он снова взглянул на драгоценный образ – спросим – а где упокоится раб Божий Лоллий? Ведь придет час, – вижу черного человека! слышу крадущуюся походку, приговор мой вижу в костлявой руке! – и уже близок он, когда вынесут меня из этого временного моего жилища и понесут прописывать и поселять в квартиру куда меньше самой тесной хрущобы, зато вечную. Есть, однако, крохотная надежда. Сам не решаюсь себе в ней признаться. Он меня сотрет, и Он же меня подымет из гроба. И скажет: да, Лоллий, большая ты и скверная свинья, но чистая Ксения, любимая раба моя, очень за тебя просила, указывая, что ты только кажешься дурным, а на самом же деле – благородный, прекрасный человек. Уж эти мне женские сердца! Так и быть. Не отправлю тебя на сковородку, которой ты достоин, свинтус ты этакий. Ступай, гуляй с ней по моим лугам. И ты, Марк, выслушай наше заявление и запомни, что раб Божий Лоллий желает обрести вечный покой вблизи своих родителей, участок двести шестьдесят шесть, родина Питоврановых. Он выпил и занюхал. Теперь рассудим далее. В мире и согласии прожили мы с любимой моей более четверти века, и жили бы и радовали бы друг друга еще и еще, если бы не принятое там, – он указал пальцем в потолок, – немилосердное решение. Боль разрывает сердце. Желала бы верная и возлюбленная жена моя быть со мной в разлуке в своем посмертии? Ни в коем случае. Ибо сказано, – он смахнул набежавшую слезу, – и будут, сказано, одной плотью. Следует добавить, – да, подтвердил он, непременно добавить! – и одной душой. Да не разлучимся мы никогда. Ты понял? – с какими-то даже угрожающими нотками в голосе обратился он к сыну. Никогда! Однако и еще нашелся вопрос, с которым Марк приблизился к отцу, со страдальческим лицом дремавшему перед портретом Ксении и почти опорожненной бутылкой. Осталось на три пальца. Все сейчас отпевают, произнес Марк, на что Лоллий, вскинув голову, отвечал: «Ну, и что?» Марк пожал плечами. Не знаю. Все отпевают. Он помолчал и сказал: «Так лучше». «Я подумаю», – пообещал Лоллий, полез в записную книжку и принялся ее листать, приговаривая, как же я его записал? на какую, черт подери, букву? на «о»? отец… нет, на «о» все какой-то Охлобуев и вот еще Охлобуев, а кто такой Охлобуев, зачем Охлобуев, понятия… а! вечер был в Литературном доме, он препогано читал Бродского, выл, как голодная дворняжка… костяной человечек, но водку пил куда лучше, чем читал… И все про политику. Моя партия. Иди-ка ты на хрен, мой фюрер, сказал ему Лоллий, одним-единственным словом нажив в нем смертельного врага. И без того обрыдли разнообразные путины, а тут еще ты. Ступай, стреляй ворон в парке, а 1а Николай Александрович. На «о». Где «отец»? Ордовский есть, Огурцов есть, Орлов… «отца» нет. Какую букву искать? Его как… кажется, Смирнов. Берем «с». Солдатов, Соколов, Сахаров. Вот Смирнов. Нет, не «отец». Или «а»? Александров, Артемьев, Анастасьинский Игорь Ильич… Румяный критик мой. Ага! Отец Антонов Алексей Петрович. Нашел! «Видишь, – предъявил он Марку страницу записной книжки, куда когда-то занес