тревожную мысль о каком-нибудь тайном изъяне, препятствующем ему без колебаний отдаться природному влечению и совершить поступок, подобающий полноценному мужчине? В нем чувствовалась какая-то холодноватая сдержанность, происходящая то ли от недостатка темперамента, то ли от преобладающего действия рассудка, то ли Бог его знает от чего, – но еще Маша любящим своим сердцем заметила эту его ровную прохладность, неспособность закипеть даже при разгоревшемся вблизи сильном пламени. Все его увлечения – а они случались и во времена его исторических штудий – были довольно-таки странного образа: будто он, Марк Питовранов, прогуливался с милой девушкой, или плечо в плечо сидел с ней в кино, или отвечал на призывное пожатие ее руки – однако он был не один: был еще Марк Питовранов, наблюдающий за ним и с насмешкой говорящий, и что ты, мой милый, занимаешься такими пустяками. Первый Марк понимающе улыбался и бестрепетно отстранял свое плечо от горячего плеча подруги. Мы довольно долго подыскивали примеры, которые помогли бы уяснить подобное поведение, и в конце концов отыскали, и не где-нибудь, а в Книге Книг. Скажем так. Он был не осознавший себя до конца прекрасный Иосиф, смиряющий естество ради невысказанной мечты встретить не только непорочную, каким предстанет перед ней сам он, но и единственную, с которой он заключит нерушимый союз до их одновременной, мирной и счастливой кончины. Последняя близость означала для него не отменяемое никаким судом решение – иначе зачем ему было соединять свою плоть с другой? Он был, конечно, своеобразный молодой человек, не склонный к общению, не любитель дружеских посиделок, которые во время оно так усладительны были нам и которым до сей поры отдавал должное старший Питовранов; замкнутый и, по общему впечатлению, занятый главным образом беседой с самим собой. При необходимости он мог выпить, никакого удовольствия от этого не получая; мог принять участие в разговоре, но слышно было в его голосе, что он тяготится этой повинностью и что только из приличия поддерживает приятельскую болтовню. Между ним и остальным миром будто бы проведена была резкая черта, которую он переходил по собственному усмотрению; большинство же его знакомых лишь в редких случаях получали от него такое право. Его отец, Лоллий, взирал на превращение мальчика в юношу, юношу – в молодого человека с философическим спокойствием – чего не скажешь о Ксении, волновавшейся – о чем бы вы думали? – о том, что до сей поры ему неведомо сильное чувство. Время от времени она усаживала сына рядом с собой и, любуясь его таким мужественным и в то же время исполненным тайной нежности лицом, брала его за руку и говорила с наибольшей задушевностью: Марик, вот эта девушка, Люба, я вас однажды встретила, помнишь? Марк молча кивал. Очень славная. Стройная. Глаза голубые. Голубые, подтверждал он, и разговор на этом заканчивался. Ксения обращалась к Лоллию. Поговори с ним как мужчина с мужчиной. Ему скоро двадцать три, и странно, что он еще ни разу не терял головы. Пусть первое чувство пройдет – все первые чувства налетают и исчезают, – но он должен пережить это, должен почувствовать, что такое любовь! Подруга дней моих суровых и голубка, с усмешкой отвечал Лоллий, нам с тобой надо было родить по крайней мере троих таких оболтусов, чтобы ты не переживала, что пламя любви – высокий стиль здесь уместен – еще не опалило его сердце. Не гони картину. Погоди. Подождать? – с обреченной улыбкой спросила Ксения, и глаза ее наполнились слезами. Кто знает, сколько мне осталось. Лоллий благодушно промолвил: юница моя драгоценная, какие твои годы. Если же ты о внезапной смерти, то и ему не сегодня, так завтра может свалиться на голову кирпич, или какой-нибудь обдолбанный мажор на роскошной «Ауди» прямым ходом отправит его на тот свет, или в Литературном доме пригретый им на груди Сальери капнет ему в чашку чая или рюмку водки три капли, содержащие полоний-210, которым убит был бедный Литвиненко, и он умрет в мучениях, облысевший и страшный, на больничной кровати, освещенный падающими сквозь немытое окно последними лучами заходящего солнца. Ты не знаешь, что принесет поздний вечер, сказал один мудрый римлянин; так надо ли нам с безрассудным упорством стремиться выведать у судьбы ее намерения на все оставшиеся нам дни? Будут ли они исполнены тихой радостью скромного, но безбедного житья-бытья? Словами благодарности Творцу всего сущего, подарившему нам миг света посреди тьмы двух вечностей – той, которая была до рождения, и той, которая наступит после смерти? Или омрачены непочтительными детьми, унылой нуждой и недугами? Лоллий бросил взгляд на Ксению и запнулся. Бледное похудевшее лицо увидел он внезапно, словно прозрев. Сделал брение и помазал им глаза, предварительно плюнув. Все основано на чуде: прозрения, исцеления, воскресения. В последнее время – в последний год? месяц? – он не мог точно сказать, но она все чаще жаловалась на усталость, и он иногда видел, как она опускалась на стул и сидела, бессильно сложив руки и глядя в одну точку. Любящий муж сулил ей скорый заморский отдых – и не в Турции, ибо он чувствовал непреодолимую антипатию к тому, кого назвали пророком, и к странам, где с высоких башен ни свет ни заря завывают глашатаи этой веры, – а в Италии с ее роскошным небом, изливающим радостный свет и блаженное тепло, или в Испании, где он каждый день будет петь под перебор гитары: «О, выйди хоть на миг один!» – на что она со слабой улыбкой отвечала: «Пожалуйста, без песен», или на каких-нибудь островах испанской короны с пляжами белого песка и пальмовыми рощами вроде тех, какие произрастают на Цейлоне и в одной из которых любвеобильный Антон Павлович на обратном пути с Сахалина познал обожженную солнцем смуглую аборигенку, – вот туда отправимся мы рука об руку, и в первозданной купели морей и океанов ты смоешь с себя усталость и почерпнешь новые силы. Скоро! – как только он закончит одну халтуру, за которую ему обещали отсыпать столько, сколько в последние лет десять не приносила честная проза. Кому, собственно, она нужна, отвлекся он. Люди перестали читать. Они – а) зарабатывают, б) пялятся в ящик, в) роются в Интернете, г) в красные дни календаря спят со своими женами, д) с большей охотой тратятся на бухло, чем на книги. Они напрочь забыли волшебное чувство обладания книгой – от минуты, когда ты вышел с ней из лавки, в которой на первом этаже был прилавок для всех, а на втором, куда следовало подняться