ручке имеются две лампочки, красная «Power» и зеленая «Ready». Несмотря на то, что ЭмСи уверял, что тостер недавно появился на свет и еще не использовался, зеленая лампочка уже не фурычит, в чем я вчера, доверившись электронному разуму и вере в прогресс, к сожалению, убедился, получив первый блин комом, точнее — первый бутер сухарем. С Кашкетом, правда, легко путешествовать — он всеяден, желудок, как терминатор, истребляет все без остатка, не выказывая неудовольствия, так что горелый бутер не был исключением и не пропал зазря.

— Нема! — говорит Кашкет, глядя в окошко на закрытую кухню, в которой обычно есть люди, если босс дома. Вчера, когда я искал ЭмСИи, чтобы попросить его нагреть воду, дабы постирать наконец кой-какие шмотки, мокнущие в ведре уже неделю, мне сказали, что «MC went market»[112].

* * *

Вчера было нашествие ночных мотыльков. С наступлением темноты тучи этих насекомых ринулись всей своей популяцией на свет электрических ламп и фонарей. Это явление запросто могло бы стать сюжетом для хичкоковского триллера. На беду именно это время выбрал ЭмСи для своего визита — насекомые буквально внесли его в комнату. Я принялся их отлавливать, если этого не сделать, то ночью рискуешь, как минимум, проглотить несколько штук или не заснуть от шлепающихся на лицо тварей. Но как только я открывал дверь, чтобы выкинуть двух, влетала дюжина. Вскоре я оставил эту затею, а ЭмСи сел на стул под лампой и стал похож на грязного мексиканца из мультиков, над шляпой которого все время вьются мухи.

В Индии в каждом новом месте всегда есть что-нибудь свое, назойливое и неистребимое. В Гоа и на Юге — это муравьи. Стоит только капнуть на пол кока-колы, или уронить кусочек банана, не пройдет и пяти минут, как откуда не возьмись, является полчище мелких муравьев, вытянувшихся в длинную цепочку. По ней без труда можно определить место проникновения, но как не пытайся отрезать пути к отступлению и передавить злобных букашек, тем самым изрядно попортив свою карму, они все равно ползут и ползут так до тех пор, пока не вытрешь марганцовкой все следы сладкого.

В Варанаси — это комары. Их немного, и они микроскопические, кажется, будто их нет вовсе, и поэтому не предпринимаешь никаких действий. Но с наступлением темноты эти неуловимые паразиты могут довести до сумасшествия. Можно даже начать злиться на вещи отвлеченные, не имеющие к комарам никакого отношения, например, на храп Кашкета, а это все мелкие москиты, мрачные букашки — это все их вина, уж я точно знаю, поверьте. Самое безобразное с их стороны — это их неблагородное поведение! Нет, чтобы позвенеть как следует над ухом, выиграть схватку с ладонью и, прицелившись на глазах у восхищенной жертвы, уязвить в самое видное место, как это делают наши деревенские комары. Например, у нас в деревне, где большинство погибает в честном бою, я разрешаю некоторым, заслужившим своей смелостью комарикам, вдоволь напиться крови, а когда они испытают наслаждение, набив пузо, я их конечно отправляю на тот свет; таковы законы природы — сильный побеждает слабого, око за око, зуб за зуб… А вот индийские комары пробуждают во мне только злобу — они предательски, бесшумно летают и кусают практически незаметно. Как только чувствуешь укус и хлопаешь по уязвленному месту рукой — мерзавец уже далеко. Но самое противное — укусаное место дико чешется в течение нескольких часов и, если не владать собой в должной мере, то можно все так расчесать, что потом милостыню будут подавать.

Мотыльки, пожалуй, самые безобидные из этих зол. Уже вечер, и они танцуют кверху лапками по раме с другой стороны стекла. ЭмСи так и не появился, курица перекочевала в ванну на холодный подоконник, а наш ужин состоял из тоста с сыром и помидорами. Сегодня с едой вообще какие-то подвохи, даже бананы оказались несъедобными, твердыми, как картошка, и совсем не зрелыми. ЭмСи, судя по всему, загулял. Когда часа четыре назад Кашкет ходил наводить справки у родни, ему сказали, что ЭмСи пьет пиво с друзьями и вскоре ожидается. Ожидается… все еще ожидается.

* * *

Один шаг мог бы изменить многое в жизни. Так думают когда уже поздно, когда кажется, что можно было бы его вовсе не делать, можно было бы вообще сидеть дома и никуда не выходить.

Я ненавижу отсрочки и ожидания — они не только портят аппетит, но и изматывают как горные переходы. Была б моя воля — я б упразднил их.

Можно, как «премудрый пескарь» Салтыкова-Щедрина, не вылезать из своего убежища, лежать в нем и глазеть на все с одной точки, видеть мир в одно отверстие и знать о нем все, что полагается знать «премудрым пескарям». Это, наверное, даже приятно — лежать так и неспешно смотреть вокруг своей норы.

Ожидание всегда связанно со спешкой — если чего-то ждешь, значит либо поторопился, либо уже опоздал. И главное тут — вовремя понять — опоздал ты или слишком быстро бежал. Отсрочки коварнее — они, как плохая память, не вовремя и некстати. Еще хуже, когда о чем-нибудь, о чем так долго забывал, напоминают другие.

Зачем обычно рассматривают предмет с разных точек? Посмотрев с разных сторон, повертев так и эдак — изучают, определяя брать — не брать, нужно или не нужно, дарить или не дарить. Другие не станут заботить себя подобными пустяками, им достаточно смотреть на все через свою дырку в норе и считать пузыри, когда в нее ничего не видно. И они часто оказываются правыми — всего вокруг не увидишь, не пересмотришь, не пощупаешь. Зачем вертеть свою жизнь, приглядываться к ней, проверять? Ее не купишь и не подаришь, она не может нравиться или не нравиться, на ней нет пробы, и она не играет на свету.

Ожидание — это всегда время: потраченное, потерянное, текучее или пролетевшее — это всегда звук часовой стрелки, еле слышный отсчет чего-то до какого-то события, неважно, пустякового или отчаянно значимого.

Сейчас я тоже в ожидании — свое время я убиваю тем, что расписываю эти страницы черной ручкой, лежа на не очень чистом шерстяном одеяле — оно пахнет пылью, сыростью и стиральным порошком. Время течет средне — не быстро, но и не мучительно медленно — сейчас оно как обычная река — течения не видно, но стоит присмотреться к какой-нибудь соринке у берега, и оно становится заметным. Это не очень тягостное ожидание, и все же я ненавижу