Проходит шесть с половиной месяцев, Ежова убрали. Новым наркомом внутренних дел назначен давно известный Ворошилову Берия. И вот, в январе 1939 г., когда волны массового террора несколько схлынули и Ворошилова где-то начали тревожить остатки совести (если она у него вообще была), он обращается с таким письмом-ходатайством: «Дорогой Лаврентий Павлович! Очень прошу Вас приказать передопросить бывшего моего секретаря Петухова… Мне все время кажется это дело темным, тем паче, что все мои попытки получить копию протокола допроса Петухова остались безуспешными. Прошу не отказать в просьбе. Привет. К. Ворошилов». Прошло целых восемь дней, пока члена Политбюро ЦК ВКП(б) и «железного наркома» удостоили ответа: «НКО. Маршалу Советского Союза т. Ворошилову К.Е. Материалы следствия в отношении арестованного, бывшего для особо важных поручений при наркоме обороны, корпусного комиссара Петухова Ивана Павловича нами перепроверяются. Результаты сообщу дополнительно. Нарком внутренних дел СССР Л. Берия»185. Но Берия пока только еще набирает силу, очевидно, еще опасается идти на явную конфронтацию с Ворошиловым, и он совершает своеобразный маневр. 14 февраля 1939 г. Петухова выпускают на свободу. Ворошилов, наверное, доволен – вот что значит его «решительность» и «забота о кадрах».

Но хватка у особистов мертвая. Не проходит и месяца, как Петухова 12 марта 1939 г. снова арестовывают. Судя по всему, компромат-то на него был настолько жиденький, что даже на всегда готовую услужить Военную коллегию Верховного суда СССР представлять дело не решились. «Палочкой-выручалочкой» в подобных случаях было Особое совещание при НКВД СССР. Его постановлением от 20 апреля 1939 г. корпусной комиссар Петухов был осужден на 5 лет ИТЛ, где он в 47-летнем возрасте и умер 30 мая 1942 г. Круг замкнулся. НКВД зря не арестовывает…

Насколько можно судить по имеющейся литературе, доносчики и доносы существовали с незапамятных времен. И уж, по крайней мере, с той поры, как только в первобытных человеческих общностях начали закладываться зачатки власти. Очевидно, уже здесь зародились и все более рельефно проявлялись две основные линии по отношению к доносчикам и доносам. Власть предержащие всячески их лелеяли и холили («Господь любит праведника, а господин ябедника», гласит старое присловье), а все благородные элементы общества относились к ним с презрением и ненавистью. Еще Конфуций завещал неприятие доносов на родственников. В армиях древнего Китая обязательно полагался штат доносчиков, а тюрки, находившиеся на китайской службе, этого не терпели и раскрытых доносчиков убивали186. Эти же две линии прослеживаются и в древнем Риме. Калигула разрешил даже рабам делать доносы на своих господ. А император Тиберий периодически выгонял тогдашних стукачей из Вечного города. При Домициане доносчиков скопом погрузили на корабль и, отбуксировав его в открытое море, предали их воле волн и провидения…

К сожалению, в древней Руси околопрестольным доносчикам жилось вольготнее. Известно, например, что в стародавние времена по доносам одних русских князей в Орде казнили других русских князей. Широко культивировалось доносительство при Иване Грозном, особенно в годы существования опричнины (1565–1572 гг.). Опричнина, как справедливо отмечает современный исследователь М.П. Капустин, «с неизбежностью порождает доносительство как социальный институт, опутывающий весь народ, всю массу снизу доверху железной паутиной страха и взаимного недоверия, растлевающий мораль легкостью расправы руками опричнины практически с любым человеком, который тебе мешает, или кому завидуешь и просто хочешь завладеть чем-то, ему принадлежащим»187. В то же время Иван Грозный издал царский указ, грозивший холопам за ложные доносы тяжкими карами. Всякого, кто попытался бы необоснованно обвинить боярина в государственной измене, ждала неминучая смерть188.

В большом ходу были доносы в допетровской Руси. Они как бы инициировались верховной властью. За недонесение о каком-либо злоумышлении против царя грозила смертная казнь. В подобных случаях смертной казни подвергались даже жена и дети «недоносителя». При Алексее Михайловиче примерно с 1648 г. узаконяется страшное государево «слово и дело». Обвинявший кого-либо в измене или в каком-нибудь злоумышлении доносчик объявлял, что за ним есть «государево дело и слово». Тогда начинался розыск, и по обычаю применяли при этом пытку. Но здесь обвиняемому давался хотя и страшный, но все же какой-то шанс. Если он сумел выдержать пытку и продолжал упорно отрицать предъявляемое ему доносчиком обвинение, тогда пытке подвергали доносчика. Если же ему также удавалось выдержать пытку, то донос признавался несомненно справедливым со всеми вытекающими отсюда последствиями189. Широко пользовались доносами «доброжелателей» и тайных агентов Тайная канцелярия при Петре I, Канцелярия тайных розыскных дел при Анне Иоанновне и Елизавете Петровне, Тайная экспедиция Сената для Екатерины II, Третье отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии при Николае I. Насаждаемый сверху взгляд на доносы как «патриотическое дело», безусловно, способствовал деморализации российского общества.

Конечно, доносчиков хватало и после этого. Но многие представители высшей власти просто брезговали пользоваться их услугами. Известно, например, что Александр I имел списки всех членов «Союза благоденствия», но ни один из них при жизни императора не был арестован. Известно также, что в 80-е годы XIX в. министр народного просвещения А.В. Головнин вообще не читал доносов, сжигал, не распечатывая190. А.М. Горький в «Детстве» вспоминает, как дед Каширин, раскладывая внука-доносчика на лавке, приговаривал: «Доносчику первый кнут!» И эта сентенция дошла из XVI–XVII столетия и довольно прочно закрепилась в миросозерцании русского народа.

Идеология большевизма по-новому поставила этот вопрос. Немногочисленная, всеми гонимая партия, вступившая в неравную смертельную борьбу с казавшимся могучим самодержавием, требовала от каждого своего члена не только абсолютной откровенности о самом себе, но и непременного и немедленного сообщения, доклада, рапорта (сиречь: доноса) о малейшем колебании, неустойчивости, «нездоровом» настроении своих партийных товарищей. Вопрос этот не прост. И было бы неправомерно с ходу заклеймить большевиков, насаждавших, мол, доносительство. Борьба в подполье сурова. Царская охранка действовала умно и изобретательно. Провокаторство было подлинным бичом в работе подпольной РСДРП. И своевременная информация снизу о всех подозрительных явлениях в определенной мере помогала партии в борьбе с провокаторами, с царизмом. Но уже и тогда эта постоянная напряженность, стремление знать абсолютно все о каждом члене партии, всяком участнике движения таило в себе определенную опасность насаждения доносительства.

Особенно велика эта опасность стала с превращением коммунистической партии в правящую. Представляя собою каплю в народном океане и боящаяся быть захлестнутой и смытой бурными волнами этой стихии, партия тем не менее сумела сконцентрировать в своих руках абсолютную власть. Не желая поступиться хотя бы малой ее капелькой, опираясь на традиции подполья, партийное руководство безапелляционно потребовало от всех коммунистов быть информаторами, осведомителями, если хотите – доносчиками обо всем, что хоть в малейшей степени может угрожать ее монопольной власти. Уже в годы Гражданской войны было принято особое распоряжение ЦК РКП (б), обязывавшее всех коммунистов в вооруженных силах (а затем и на транспорте) быть осведомителями ВЧК и Особых отделов в армии191. В 1923 г. ЦК РКП (б) принял предложение Ф. Э. Дзержинского о том, что если кто-либо из членов партии узнает о наличии какой-либо контрреволюционной группы или контрреволюционной организации, то он должен немедленно сообщить об этом Центральному Комитету и следственной власти192. А в понятие «контрреволюционный» тогда относили всех, кто хоть в малейшей степени был не согласен с идеологией и практической деятельностью РКП (б), и тем более если он осмеливался выступить хотя бы с робкой критикой.