правительство выплатит «Блуму и компании» шестнадцать тысяч фунтов стерлингов; если проиграют – утрата корабля будет рассматриваться как «риск, связанный с войной». Железно соблюдая порядок – сперва коровы, потом солдаты, а за ними уж экипаж, – генерал Эррера вывел всех с судна и, взобравшись на деревянный ящик, чтобы публике было лучше слышно, провел церемонию крещения. Отныне «Ирис» назывался «Адмирал Падилья». Анатолио отметил этот факт, но также отметил, что бояться не перестал. Он поразмыслил над судьбой Хосе Пруденсио Падильи, индейца гуахиро, геройски погибшего за независимость Колумбии, и пришел к выводу, что сам не желает геройски погибать ни за что на свете, что ему не интересны посмертные почести и уж тем более ему не хочется, чтобы какой-то полусумасшедший вояка называл его именем корабль. В декабре, зайдя предварительно в Тумако за полуторатысячным контингентном, ста пятнадцатью ящиками боеприпасов и девятьюстами девяноста семью снарядами для носового орудия, «Адмирал Падилья» прибыл в Панаму. Было Рождество, стояла сухая приятная жара. Солдаты не успели сойти на берег, как пришло известие: по всему Перешейку либеральные войска разбиты в пух и прах. Пока на палубе возносили молитву, Анатолио по-прежнему прятался во чреве корабля и плакал от страха.

С прибытием на Перешеек войск Эрреры война начала принимать иной оборот. Под командованием полковника Клодомиро Ариаса Анатолио участвовал во взятии Тоноси, высаживался в Антоне и помогал силам индейца Викториано Лоренсо при осаде Ла-Негриты, но во всех этих местах не переставал подумывать о дезертирстве. Принимал участие он и в битве при Агуадульсе: в ночь полнолуния, пока либеральные войска генерала Белисарио Порраса брали гору Вихия и рвались к Покри, люди Викториано Лоренсо теснили батальоны консерваторов, удерживавшие город, а именно батальон Санчеса и батальон Фариаса. К следующему полудню враг уже начал присылать эмиссаров, просить перемирия, чтобы похоронить погибших, и пытаться капитулировать наименее позорным образом. Анатолио был свидетелем того исторического дня, когда чаша весов, казалось, склонилась на сторону повстанцев и они на пару часов поверили в химеру своего окончательного триумфа. Батальон Каука потерял восемьдесят девять человек, и Анатолио сам занимался несколькими трупами, но запомнил на всю жизнь не их, а то, что почуял на стороне консерваторов: запах жареного мяса, наполнивший округу, когда фельдшер батальона Фариас начал сжигать одно за другим сто шестьдесят семь консерваторских тел, которые предпочел не захоранивать.

Запах не оставлял его во все время броска до города Панама, следующей цели сил Эрреры. Скоро ему стало казаться, что и страницы томика Хулио Флореса пропитаны смрадом консерваторского праха, и если ему попадалась строка вроде: «О, почему же я дышу тобой?», воздух немедленно наполнялся горящими сжигаемыми нервами, мышцами, жиром. Но батальон невозмутимо шел вперед: никто не догадывался, в каком аду пребывает Анатолио, никто не смотрел ему в глаза и потому не улавливал страха в них. Меньше чем в пятидесяти километрах от города Панама полковник Клодомиро Ариас разделил батальон: часть отправлялась с ним к столице, где должна была разбить лагерь на разумном расстоянии и ожидать подкрепления, которое «Адмирал Падилья» в свою очередь должен был обеспечить к востоку от Чаме, а часть, включая Анатолио, шла дальше на север под началом сержанта Латорре. Их задача состояла в том, чтобы выйти к железной дороге у Лас-Каскадас и охранять ее от всех попыток застопорить сообщение поездов. Генерал Эррера хотел ясно дать понять морским пехотинцам, маячившим, словно призраки, на своих пароходах («Айова» на рейде у города Панама, «Мариэтта» на рейде у Колона): высаживаться не нужно, либеральная армия сама в состоянии гарантировать, что железная дорога и канал не пострадают. Анатолио, участник этого смирительного плана, разбил палатку в месте, выбранном сержантом Латорре. Ночью он проснулся от троекратного грохота. Часовой спутал мечущегося в темноте дикого кота с нападением консерваторов и трижды выстрелил в воздух. Тревога оказалась ложной, но Анатолио, сидящий на своем единственном одеяле, почувствовал новое тепло между ног и понял, что обмочился. К тому времени, как лагерь угомонился и соседи по палатке уснули, он завернул в грязную рубашку подкову и Хулио Флореса и под покровом ночи совершил то, что уже давно следовало совершить. Прежде чем в густых кронах начали просыпаться птицы, Анатолио стал дезертиром.

В те дни генерал Эррера получил первые вести о расстрелах. Министр обороны Аристидес Фернандес приказал казнить Томаса Лоусона, Хуана Видаля, Бенхамина Маньоску и еще четырнадцать генералов-повстанцев. Но это было не все: на «Адмирале Падилье» и в лагере близ Агуадульсе ставка либералов получила циркуляр, разосланный министром всем военачальникам, алькальдам и губернаторам, верным режиму, и содержавший приказ расстреливать без суда всякого либерала, пойманного вооруженным. Анатолио об этом уже не узнал: он углубился в сельву и спустился с Центральной Кордильеры, разводя короткие костры для отпугивания змей и москитов, поедая обезьян, подстреленных из табельной винтовки, и угрожая ею же индейцам из Ла-Чорреры, чтобы раздобыть вареный маниок или кокосовое молоко.

Война, к великому сожалению дезертиров, продолжалась. В городе Панама все говорили о письме, отправленном генералом Эррера губернатору провинции: там он в очередной раз жаловался на «обращение с пленными либералами», которых «не только пытали физически, но и попирали их достоинство и дух»; но Анатолио не узнал ни о письме, ни о презрении, с которым губернатор провинции переслал его Аристидесу Фернандесу, ни об ответе министра, состоявшем в семи расстрелах на той же площади, где некогда располагались конторы Всеобщей компании и до сих пор стоял «Гранд-отель», превращенный в штаб-квартиру консерваторов и импровизированную темницу. Словно первооткрыватель (словно Стэнли, проникающий вглубь Конго), Анатолио набрел на озеро Гатун. Он пошел вдоль берега, смутно догадываясь, что так выйдет к Атлантическому океану, но вскоре понял, что, если он хочет попасть туда до конца месяца, придется садиться на поезд. Он вбил себе в затуманенную призраками трусости голову, что в Колоне, этой карибской Гоморре, найдет судно, готовое вывезти его из страны, найдет капитана, готового отвести глаза, когда Анатолио сойдет на берег в Кингстоне или на Мартинике, в Гаване или Пуэрто-Кабельо и наконец начнет новую жизнь подальше от войны, на которой самые обычные мужчины – добрые сыновья, добрые отцы, добрые друзья – доходят до того, что мочатся в штаны. В колонском порту, думал он, никто ни на кого не обращает внимания, и его тоже никто не заметит, требуется лишь толика везения. Главное – туда добраться и найти пароход или парусник, неважно – с каким грузом и под каким флагом.

Колон вот уже почти год находился в руках консерваторов. После поражений в Сан-Пабло и