Анатолио не был знаком с местностью и не мог знать, что заброшенные (все, кроме одного) дома квартала «Кристоф Коломб» находятся всего в ста шагах от порта, что на рейде стоят пять военных кораблей под четырьмя разными флагами, в том числе «Просперо Пинсон», а на пристани, естественно, дежурит патруль: тридцать консерваторов из Гренадерского батальона и батальона Момпокс. Все они, как один, прекрасно услышали выстрел. Следуя приказу старшего сержанта Хильберто Дурана Саласара, они разделились на две группы, вошли в «Кристоф Коломб», рассеялись, быстро заметили единственное горящее окошко на единственной улице и слетелись к нему, как эскадрон мотыльков. Не успели они окружить дом, как одно из окон открылось, и в нем замаячил силуэт вооруженного человека. Тогда одни открыли огонь по боковому фасаду, а другие, сбив москитную сетку и тоже стреляя как попало, ворвались внутрь и ранили противника в обе ноги, но не убили. Его выволокли на улицу, туда, где много лет назад сожгли на костре пожитки инженера, умершего от желтой лихорадки, усадили на стул, вытащенный из того же дома, на бархатную диванную подушку, и связали руки, сведенные за плетеной спинкой. Назначили расстрельную команду, старший сержант отдал приказ, и команда его выполнила. Потом один солдат обнаружил в доме другое тело, женское, и тоже вытащил на улицу, где его и оставили, чтобы никому было неповадно давать приют либералам и уж тем более трусам. И в таком виде, прислоненную, словно кукла, к стулу, всю в крови расстрелянного дезертира, нашли Шарлотту мы с Элоисой, когда вернулись из Колона, где смотрели выступление гаитянского огнеглотателя, негра с выпученными глазами, который утверждал, что от ожогов его защищают духи.

VIII

Урок великих событий

У боли нет истории, точнее, боль вне истории, потому что она помещает жертву в параллельную реальность, где больше ничего не существует. У боли нет политических приверженностей: она не консерватор, не либерал, не католик, не федералист, не масон. Боль стирает все. Как я сказал, ничто больше не существует, и для меня в те дни, могу утверждать без преувеличения, ничто не существовало: только образ этой тряпичной женщины, этой пустой, сломанной изнутри куклы; он начал преследовать меня по ночам. Я не могу назвать ее Шарлоттой, не могу, потому что это была не Шарлотта, Шарлотта ушла из прошитого пулей тела. Я начал бояться: и чего-то определенного (войск, которые однажды явятся довершить начатое и убьют мою дочь), и чего-то абстрактного, неосязаемого (темноты и звуков, которые могла произвести крыса или упавшее с дерева по соседству манго, но моему затравленному воображению рисовались люди в форме, сжимавшие в руках винтовки). Я перестал спать. Ночами я слышал, как в своей комнате плачет Элоиса, но оставил ее на милость слез, на милость собственной обескураженной боли; я отказался ее утешать. Не было ничего проще, чем сделать десять шагов, подойти к ее кровати, обнять и зарыдать вместе с ней, но я этого не сделал. Мы остались одни, вдруг почувствовали себя необратимо одинокими. Не было ничего проще, чем утолить свое одиночество, утешая дочь. Но я этого не сделал: я оставил ее одну, чтобы она сама поняла, что означает насильственная смерть любимого человека, эта черная дыра, отворяющаяся в мире. Какие у меня могут быть оправдания? Я боялся, что Элоиса попросит объяснений, а я не сумею их дать.

– Идет война, – сказал бы я, осознавая всю недостаточность и бесполезность этого ответа, – а на войне такое случается.

Разумеется, меня самого не убеждало это объяснение. В каком-то смысле я верил, что если и дальше буду отказывать дочери в легком утешении, и дальше буду избегать ее общества (и, может, даже невольной опеки), то пойму, кто так зло пошутил над нами, и однажды на пороге появится этот самый весельчак, расскажет, где скрывается Шарлотта, и выразит сожаление, что его жестокий розыгрыш пошел не по плану.

В ту пору я начал ходить ночами в порт, иногда до контор Всеобщей компании, иногда до ее склада, откуда меня бы выгнали выстрелами, если бы заметили. Тогдашний ночной Колон был холодным синим городом: бродя по нему в одиночестве, бросая вызов гласному или негласному, в зависимости от даты, комендантскому часу и прочим обстоятельствам войны, гражданский (пусть даже потерянный и отчаявшийся) подвергал себя бесчисленным рискам. Я слишком трусил, чтобы всерьез прислушаться к беспорядочным мыслям о самоубийстве в своей усталой голове, но могу признаться, что несколько раз воображал, как с голой грудью и ножом наперевес бросаюсь на солдат батальона Момпокс, вопя: «Да здравствует Либеральная партия!» и тем самым вынуждаю их застрелить меня или проткнуть штыками. Ничего такого я, разумеется, не сделал: верхом моего ночного безумия стали вылазки в колонские переулки, куда, по легенде, наведывалась Вдова с канала, и однажды я в самом деле увидел, как Шарлотта заворачивает за угол в компании африканца в шляпе, и мчался вдогонку за призраком, пока не заметил, что потерял на мостовой ботинок и из ссадины на пятке идет кровь.

Я изменился. Боль меняет нас, она проводник незаметных, но страшных расстройств. Исполнившись за несколько недель доверия к ночи, я позволил себе экзотическую выходку: стал наведываться в бордели для европейцев и время от времени использовать тамошних женщин (сорокалетних ветеранш времен Лессепса и изредка наследниц этих ветеранш, девочек с фамилиями вроде Мишо или Анрьон, не знавших, кто такой Наполеон Бонапарт и отчего французский канал провалился). Потом, дома, где Шарлотта продолжала жить тысячами фантасмагорических способов, например в своей одежде, которую начала носить Элоиса, или в хорошо заметном, если подойти поближе, отверстии от пули в стеклянной дверце шкафа, на меня наваливалось что-то, что можно назвать только стыдом. Я не мог посмотреть в глаза Элоисе, а она, вследствие остатков уважения, которые питала ко мне, не могла задать ни единого вопроса из тех, что (это было заметно) норовили слететь у нее с языка. Я чувствовал, что мои поступки убивают нашу взаимную любовь, что мое поведение обрушивает соединяющие нас мосты. Но я это принял. Жизнь приучила меня к мысли о случайных жертвах. Случайной жертвой была Шарлотта. И случайной же жертвой были отношения с дочерью. Идет война, думал я. На войне такое случается.

Я свалил на войну наше отдаление, пропасть, разверзшуюся между нами, как между берегами какого-нибудь библейского моря. Школу возмутительно часто отменяли, и у Элоисы, научившейся справляться с отсутствием матери гораздо лучше, чем я, появилось много свободного времени,