– Чью?

– То-то и оно, что неизвестно, – сказала Людмила и посмотрела на него со странным вызовом. – А в санаторий я к тебе не пойду, еще чего. Меня туда не пустят, я там не записана.

– Я проведу, – уверенно сказал Березин.

– Вот еще, буду я там стоять и ждать, как ты на входе договариваешься. Ты иди на пляж, я к тебе туда приплыву.

Динамо, с облегчением подумал Березин. Она крутит динамо. Теперь он уже не хотел, чтобы она к нему приплыла, но добросовестно довел ее до входа на городской пляж, где в темноте вспыхивали огоньки папирос и слышался визгливый смех, без которого у пролетариата не обходились любовные игры, а потом пошел к себе на санаторный пляж, где так давно ее встретил. Чувства были странные. Березин хотел эту женщину, хотел ею обладать, думал о ней этими словами, но темная ночь вокруг казалась ему татарской, азиатской, он словно попал в другое измерение, куда-то в Туретчину, и эти все Людмилины шутки были ему непонятны. Он, разумеется, вспоминал ее большой податливый, понятливый рот, ее грудь под ситчиком, ее туманные глаза с непонятным и словно подначивающим выражением. Но то, что она в свои годы была одна, тоже выдавало в ней не совсем нормальную, и он поначалу боролся даже с соблазном уйти. А если она приплывет, куда платье денет? И потом, думал он, – а в темноте эта мысль была неожиданно убедительна, – он приведет ее в номер, она зайдет, положим, в душевую на этаже, вернется потом к нему, а головы у нее нету? Березин курил длинную «Сальве» и не чувствовал уже себя тридцативосьмилетним инженером. Тут послышался плеск, и вышел из воды ночной купальщик, темный длинный силуэт. Березин хоть и был близорук, различил, что это не она.

– Хороша водичка ночью! – сказал ему мосластый мужик с руками, как у гориллы, и прошел мимо. Совершенно не того ожидал Березин, и ему стало немного смешно. Не искупаться ли самому? Но почему-то он чувствовал обязанность ждать ее. Наконец, почти без плеска подплыла она, холодная, свежая. Березин обнял ее и устыдился своего страха.

– А платье где?

– Что тебе до платья? На берегу оставила.

– А как же…

– Никак же. Пойду в чем мать родила, будет про тебя разговоров в санатории.

Лихо, подумал он. Его несколько смущало, что все получилось слишком легко. Дежурная отсутствовала, так что они поднялись к нему на третий этаж без сучка без задоринки. У себя в номере зажигать свет не стал и стремительно сбросил рубашку, майку, белые летние брюки, потом помог Людмиле освободиться от сырого купальника и завернул в полотенце. Трусы по неустранимой мужской привычке он почему-то пока не снял. Эта мертвая, если она была действительно мертвая, была, конечно, холодна от воды, но очень горяча в прочих отношениях. Березин не помнил случая, чтобы его желания угадывались столь быстро. А угадывала она их потому, что да, да, разумеется… И в эту секунду он вспомнил все с той ясностью, какая наступала только в эти минуты, и именно ими он дорожил, потому что соображал так быстро лишь на яхте, когда она кренилась, или в любви, когда кренилась, так сказать, яхта его жизни: ну конечно, и только слишком долгой защитой, которую он сам себе выставил, это можно было объяснить.

– Аня, – прошептал он.

– Ах, вот оно как, – сказала она, очень довольная. – Значит, Аня. Вот, значит, как ее звали.

Березин этого почти не услышал, во всяком случае, не придал значения: стали наплывать картины забытой молодости, ленинградская девка пятнадцати лет, неизвестно откуда взявшаяся на его голову, грязная, красоты и прелести неописуемой, вероятно, из беспризорщины, хитрая, страшно притягательная, шантажировавшая его возрастом, угрожавшая доносом, бестрепетно выгнанная, вернувшаяся, люблю-не-могу, и ограбившая его в конце концов. Ни с кем ни до, ни после такой привязанности. Болезнь, наградила-таки. Страх бесплодия, намеки врача, что, возможно, обойдется… Но пока не заставил себя силой забыть, забыть совершенно, вычеркнуть начисто, – думал, что, явись она вдруг сейчас, он бросил бы всех и всё, сказала бы – бросил работу. Непостижимо. Только изредка наплывало, во сне, но даже во сне думал: искоренить. И вот теперь здесь. Этого не могло быть, конечно. Она давно погибла. Еще в двадцать шестом, когда пробовал искать, одна отвратительная девка сказала: «Анька ПРОПАЛА». Это не значило «погибла», но Березин тогда уже знал, что реальность не одна и она в нее, в другую, провалилась. Там была другая карта города, возможно, другая география: сказала же ему одна дрянь во время розысков, что искать надо на Соборной. Но в Ленинграде, в Петербурге, как он ни называйся, не было Соборной. И это «пропала» произносилось с особым значением. Березин сам иногда чувствовал, что ступит шаг – и попадет в другое место, предусмотренное, должно быть, новейшей физикой, которой сами физики не понимают.

И вот, значит, теперь… Сколько ей должно быть лет? Березин вгляделся, свет зажигать не хотелось: ей было сейчас двадцать восемь, вероятно. Может, под тридцать. Он вспомнил что-то из ее рассказов из прежней жизни, до революции, когда она была богатый ребенок, из беспризорщины, когда она спала в каких-то подвалах и воровала, из третьей жизни, уже воровской. Она успела побывать во всех слоях, и на высотах, и на дне, – вся жизнь была так устроена, что постоянно перемешивались слои. Он ведь тоже пережил всякое. Какое счастье, что его не пихнули в общую палату: ее бы некуда было привести. Но куда ее девать, что с ней делать? Теперь уж он, конечно, ее не отпустит, но какой она стала за это время? Еще раз вгляделся: конечно, она. Как можно было не узнать сразу? Многое в ней переменилось, но не этот треугольник рта, не эти разные брови. Запах был иной, но это понятно: запах был сейчас морской, йодистый, водорослевый, словно она всплыла из таких глубин, где одна гниль и беспамятство.

– Что же ты делала, где была? – спросил он самым тихим шепотом, хотя в комнате они были вдвоем и таиться было не от кого.

– Везде была, – сказала она печально. – И все гнали. Как-то не могут со мной люди, или это я не могу с людьми.

– Почему?

– Кто ж знает. Ты бы тоже прогнал.

– Никогда бы не прогнал. Ты сама знаешь.

– Ах, конечно, прогнал бы. Это тебе сейчас кажется. Давай спать.

– Погоди, какой сон… – Березин чувствовал, что голова тяжелеет, но заснуть сейчас… – Почему так, ведь должна же быть какая-то причина. У всего есть причина.

– Ну вот такое с вами со всеми от меня бывает. Как-то вы все вспоминаете, что не надо, и жить с этим потом не можете. Это хорошо еще, если я успеваю. А то не успеваю, тогда убили бы. Точно убили бы. Вот последний, я знаю, уж замахивался.

– Но почему? Что такое ты делаешь и как ты это делаешь?!

Все это был бред, разумеется, и если бы Березин слышал этот разговор, то уж точно принял бы их обоих за сумасшедших. Но теперь, с ней, в Алупке, в ночном санатории, он говорил то единственное, что нужно было, и она понимала все как надо.

– Тут чтобы жить, надо меня убить, – сказала она после молчания. – Все, ничего не скажу тебе больше.