– Значит, вы не пошли на пожар, потому что испугались… – задумчиво повторил Макар.

– Да. Знаю, это объяснение меня не украшает. Но другого нет.

Она спокойно выдержала его взгляд.

И снова Илюшин вынужден был сдаться. Эта женщина была с ним откровенна, но лишь до определенной степени, и заставить ее рассказать больше, чем она хотела, было невозможно. Он достаточно хорошо знал людей, чтобы понимать это.

– Вы сказали, что, пока работали, до вас доносилась колотушка. Всю ночь?

Татьяна в задумчивости накрутила на палец кончик русой косы. «Хорошо, что я Бабкина не взял», – подумал Макар.

– Как ни странно, да, почти всю. Я имею в виду, до пожара. Но это неудивительно: Василий часто уходит на дальний конец деревни, оттуда не видно огня. Тут еще рельеф местности такой… Та сторона, получается, в небольшой низине. Помню, в свое время дед объяснял мне, отчего те участки стоят дешевле, а мне это казалось большой несправедливостью: как же так! им же нужно реже поливать огород!

Татьяна улыбнулась, и Макар второй раз подумал, что Бабкину здесь быть совершенно незачем.

Он попытался мимоходом разобраться, откуда проистекает ее колдовская притягательность. Красота? Да, но кроме того, подкупающая естественность, и замедленная речь, и мягкий тембр голоса…

И вот что еще: в Маркеловой, как и в Нине Худяковой, чувствовалась внутренняя сила. Он встречал женщин подобного склада характера; больше всего его удивляло, что сами они зачастую полагали себя слабыми и никчемными. Интересно, считает ли Мура Маркелова, что она хороший художник?

– Значит, колотушка стучала, – задумчиво повторил он.

– Всю ночь до самого пожара и потом еще минут десять, может быть, пятнадцать, пока Василий не заметил огонь.

– Во сколько замолчала?

– Около часа ночи. Мне кажется, я слышала топот за окном, но могу ошибаться. Или это был не Василий.

– Вы с ним общаетесь? – неожиданно спросил Макар.

– Нет.

– Совсем?

– Совсем. Он не самый приятный человек, а я не люблю беспричинное хамство.

– Нина Ивановна упоминала о том, что Возняк требовал выгнать ее гостя из Камышовки.

– А вот вам и иллюстрация к тяготам жизни в деревне без мужчины, – оживилась Татьяна. – Долгие годы Возняк был здесь совершенно незаменим, потому что, по сути, он единственный мужчина, на которого можно было рассчитывать. Капитолине он ставил покосившийся забор, а Яковлеву откапывал, когда два года назад замело по самые окна. Она с тех пор запасается продуктами на три года вперед, чтобы, если заметет, сидеть в своем доме, как в норе, а на три года – потому что сколько длится зима, она не знает. Точнее, не верит, что всего три месяца. Я, кстати, иногда тоже не верю. Все хочу ее нарисовать… всех их… но не важно. В общем, вы понимаете меня? Возняк здесь царь и бог, все до единой старушки молятся на него, потому что пропади он – и на местных алкашей надежды никакой.

– И тут появляется Красильщиков, у которого и забрало чище, и конь белее, – кивнул Илюшин. – Я помню, вы говорили.

Похоже, его выпад насчет Красильщикова ее уязвил, но Маркелова сдержалась.

– Совершенно верно. Однако, кроме него, есть еще Василий. Он, конечно, не разговаривает, а огрызается, но при этом половина местных старух бегают к Худяковой по любой нужде. И она командирует его к месту бедствия.

– Я был уверен, что он ее не слушается.

Татьяна рассмеялась:

– Вы пробовали хоть раз не послушаться Нину Ивановну? Она мигом выставила бы его, точно так же, как предыдущих.

– Разве они не сами ушли?

– Может, и сами. Но Худякова бездельников не любит. Василий у нее только кажется ленивым животным. Вы попробуйте каждую ночь дежурить по деревне!

– А кто придумал, чтобы Василий ходил с колотушкой? Как-то… странно оно. Мол, спите, жители Камышовки, в Багдаде все спокойно?

– Да это ж Возняк и настоял: чтоб точно знать, что сторож не завалился спать в укромный уголок, пусть всю ночь колотушкой гремит.

– Много толку от его колотушки, – пожал плечами Макар.

– Да, пожар он проворонил. Серьезный удар по Нине, и Возняк это отлично понимает. Василий сам дал ему в руки козырь. – Она улыбнулась, заметив выражение его лица. – Видите, как у нас тут все непросто? Интриги, борьба за власть.

«Борьба за власть…»

– Странно, что Григорий в ней участвует, – подумал он вслух. – Самодостаточный человек…

– Вы плохо его знаете. Возняку ведь что важно? Чтобы его уважали! А еще он, как и все мужчины такого типа, опасается насмешки. Быть высмеянным – вот что страшно! А тем более быть высмеянным людьми, которых он не может избить или запугать, то есть кучкой деревенских баб. Вы не представляете, до чего они язвительны.

– Почему же, представляю, – сказал Макар, вспомнив Капитолину. – Только я не понимаю, где предмет для насмешки.

– Мужик, живущий бобылем, отправляющий деньги в столицу на содержание безмозглого старшего сына? Этого достаточно. Возняку перемыли бы все кости, тем более что жизнь в деревне скучная и сплетни – наше неизбежное развлечение. Знали бы вы, что говорили про меня, когда я обосновалась в Камышовке. И за полгода ни одна из сплетниц не унялась. Но я не расчищаю снежные завалы перед их калитками и не меняю газовые баллоны при необходимости. А Возняк – да. Ни одна из бабок не станет плевать в колодец, из которого пьет. Потому что дойдут ее слова до охотника (а они непременно дойдут), и Григорий молча будет обходить ее дом стороной.

Илюшину вспомнился рассказ Бакшаевой. Надежда не сказала об этом прямо, но из ее слов определенно следовало, что Вера дразнила охотника. Их расспросы ничего не дали: эту тему Бакшаева обходила дальней стороной. Кого-то она очень боялась…

Но куда же, черт возьми, провалилась Вера? Не будь он чужд мистике, предположил бы, что та корова, которая слизнула ее языком, и есть сама деревня. Кому больше всех пакостила Вера? Камышовке! Деревне, только начавшей оправляться от смертельной, казалось бы, болезни – запустения. Выгони старшая Бакшаева Красильщикова, и что сталось бы с этим местом спустя двадцать лет? Ни жизни, ни памяти. Умрут старухи, утихнет шарканье их ног, обутых в валенки, и следы заметет снег, а сами валенки будут растащены мышами на гнезда. Умрет в конце концов и семижильный Григорий, чугунный голем, охраняющий от чужаков давно одичавшие сады. Постаревшая Надежда переселится в Уржиху. Из тех окон, из которых некогда перегибались на улицу девки, чтобы поцеловать в сумраке парней, будут торчать молодые березки, а никем не съеденные соленые помидоры в банках лопнут и будут уничтожены потомками тех мышей, что родились в гнезде из валенка.

От такой перспективы Илюшин, будь он среднерусской деревней, разевал бы шире пасти своих колодцев, замораживал бы надежней дорожки, обложенные булыжниками, чтобы враг поскользнулся и приложился головой о камушек. А то отправил бы за Верой Бакшаевой мальчика-горниста, и пусть тащит ее в мертвый пионерский лагерь, как Дон Жуана Командор.