Следующие полтора месяца, на потеху всей деревне, она растила чужую мелюзгу. «Нин, ферму завела?» – смеялись над ней. Худякова беззлобно отругивалась.

Тем временем жалкие червячки преобразились в умилительных малышей, ни капли не похожих на тощую мать. Были они пушисты и полосаты, морды имели смышленые, повадки бойкие. В один прекрасный день Нина собрала их в корзину и погрузилась вместе со своим пищащим и мяукающим грузом в рейсовый автобус. Вернулась она лишь на следующий день.

Вскоре вся деревня судачила: Худякова продала своих питомцев и выручила за них бешеные деньги.

Услышав об этом, Григорий недоверчиво засмеялся. Он читал, что бывают породистые коты, которых и впрямь можно сбагрить задорого. Но дворовых полосатых, которых в любом дворе за три рубля пучок?

Оказалось, молва не соврала. Ушлая Нинка доехала до Владимира, встала неподалеку от вокзала, воткнула в землю табличку «Кот ценной породы “камышовская мышеловка”» и стала брать за живой товар деньги. Выбирала покупателей придирчиво, отдавала не каждому. Вернулась домой с выручкой и славой.

Возняк заскрипел зубами. До чего подлая баба! Из всего извлечет выгоду!

Его план огорчить Нинку перспективой утопления котят извратился до неузнаваемости.

Оказалось, что это еще не все. Одного котенка Худякова привезла обратно. «Этого не забрали?» – хмыкнула соседка. «Этого не отдала», – коротко сказала Нина Ивановна.

Назвала зверя Маней, даром что кот. Маня вырос в забияку, виновника драных ушей и располосованных морд у всех окрестных котов. Был нагл, умен, хитер и бесстрашен. Хозяйке оказался предан как собака. Возняк морщился, видя, как Нинка вышагивает в магазин, а за ней на небольшом отдалении следует громадный полосатый котище с рожей закоренелого каторжника. «Охраняет!» – шутили вокруг.

Некоторое время Григорий всерьез вынашивал мысль отравить зверя. Кот символизировал собой его поражение в борьбе с несносной бабой. Однако и здесь Возняк потерпел оглушительную неудачу. Мало того, что Маня шипел на него, как на черта, и не давался в руки, так еще и сманил кошку-мышеловку. Теперь она при каждом удобном случае удирала к Худяковой и крутилась у нее. Нинка, дрянь такая, кошку привечала, а на возмущение Григория расхохоталась ему в лицо. Что-то было в ее смехе такое, что заставило охотника заподозрить: бессовестная баба знала, кто подвесил пакет на ее калитку! Потому и затеяла авантюру с продажей!

Тьфу, пакость.

Пришлось уйти ни с чем.

Когда Петру исполнилось четырнадцать, выпало солнечное лето; жара стояла такая, что даже Григорий, не любивший воду, ходил с пацанами на дальнее озеро, которое охлаждали подземные ключи. Однажды он сидел под соснами вместе с Петром. Ленька купался с малышней у самого берега. Брызгались, визжали… Григорий зажмурился: не любил шума. А когда поднял веки, увидел: в десяти шагах от них ползает годовалый карапуз.

Охотник поймал взгляд сына, устремленный на ребенка. Странный взгляд, расслабленный. И с лицом творится что-то неладное: черты оплывают, словно воск на свече.

У Григория упало сердце. Перед глазами возникли задушенные котята.

Он толкнул сына в плечо, выругал страшно и рявкнул, чтобы тот убирался к чертям собачьим. Петра как ветром сдуло.

Возняк перевел дух. Чего это он вызверился на сына? Вон, даже малявка в траве заревел от страха, что чужой дядька рычит. Охотник прижал руку к колотящемуся сердцу. «Иди, иди отсюда, от греха подальше», – посоветовал ребенку, не понимая толком, что говорит.

В себя он пришел только к вечеру.

Другие подростки Петра избегали. Пацанятам подраться – первое дело. Сын дрался молча, страшно, пытаясь выдавить глаза или придушить. Пару раз всем миром оттащили его от поверженного противника и перестали связываться совсем. Ну его к лешему, придурка.

Григорий уже отчетливо видел, что Петр не любит мать, как и она его. Младшего брата он просто не замечал. Была у него привычка: выбрать какой-нибудь объект и таращиться на него часами, будь то двуручная пила или бродящий по двору петух. Что уж он там видел – бог весть, но только Григорий подозревал, что не петуха и не пилу. Хотел бы он знать наверняка? Нет, не хотел бы. К тому времени он понял, что знание, с которым ты ничего не можешь поделать, – лишнее. Вредное.

Однажды Григорий захворал. Где подцепил заразу? Бог весть. Но только к вечеру кости ломило, лоб пылал, тело тряслось в ознобе, и Возняк разваливался на куски, каждому из которых было погано. Он рыкнул на жену, совавшую какие-то лекарства, и залез на печь, – отлежаться.

Его оставили одного.

Очнулся Возняк от того, что кто-то бубнил у него над ухом. Открыв глаза, он увидел старшего сына. Петр сидел рядом, сложив ноги по-турецки, и водил пальцем по странице книги, раскрытой на предисловии. Охотник разобрал название: «Новые системы земледелия».

С трудом, продираясь сквозь незнакомые слова, Петр читал ему, мучительно, почти по складам, и было совершенно ясно, что чтение дается ему ценой немыслимых усилий.

Григорий обомлел.

– Петь, – позвал он шепотом. – Ты чего?

– А? – встрепенулся тот. – Да вот. Читаю тебе.

– Зачем?

– Ты ж болеешь…

Петр положил большую влажную ладонь на лоб отца, сокрушенно поцокал языком.

– Жар у тебя, бать. Я чаю принес. Мать заварила. На, попей.

– А читаешь-то зачем?

– Чтобы это. Надо! Болеешь ведь!

Откуда взялась у Петра убежденность, что больным обязательно нужно читать вслух? В доме Возняка никто этому не следовал, у них и книг-то не было, кроме учебников да вот этой, невесть как затесавшейся. Где-то парень услышал об этом или подсмотрел. И вот сидел рядом с отцом, ссутулившись – грузный, нескладный, с туповатым плоским лицом, и, шевеля губами, преодолевал одну строчку за другой.

– Ты лежи, лежи, – сказал Петр, заметив взгляд отца. – Я с тобой посижу.

Григорий смотрел на него и пытался проглотить ком в горле. Бедный дурачок! Никого у него нет, кроме отца. И у Григория никого нет, кроме него. «Мальчик, несчастный мой мальчик…»

– Нравится тебе книжка, бать?

Охотник ласково погладил сына по руке:

– Спасибо, Петька. Уже легче, ей-богу.

– К завтрему тебя на ноги поставим! – Петр взглянул на него, улыбнулся, и Возняк не поверил своим глазам.

«Научился! Сам научился!»

Анна умерла год спустя после смерти Дьяченко, день в день. Болела недолго, и в один вечер просто закрыла глаза и не проснулась.

Григорий выгнал всех, в том числе и трясущегося, икающего от рыданий Леньку, запер дверь и просидел возле тела жены всю ночь, не прикасаясь к ней. Иногда он слышал, как негромко воют волки, выбравшиеся к самой околице, и отстраненно, краем сознания замечал, что со зверьми этой ночью творится что-то не то.