не останавливал его, за что офицеры даже упрекали его. «Нельзя так, это же брат государя». Однажды, отправившись с Юзефовичем на автомобиле с доктором Катоном, великий князь, правивший машиной, попал в район расположения неприятеля. Только чисто спортивная ловкость и смелость великого князя выручили их тогда, и они не попали в руки противника.

Приехав теперь в Ставку после беспрерывной годовой боевой службы, великий князь имел за боевые отличия Георгиевское оружие и Георгия четвертой степени. Его приезд совпал с блестящим делом его дивизии по взятию позиции с высотой Баба № 292. По получении телеграммы, государь вызвал для доклада графа Воронцова. Граф получил за это дело Георгиевское оружие. Командир Кабардинского полка князь Амилахвари и Дагестанского полка князь Бекович-Черкасский, начальники пехотных частей и артиллерии и многие солдаты и всадники получили Георгиевские кресты.

Пробыв в Ставке несколько дней, великий князь вернулся на фронт.

Были в Ставке по несколько дней и великие князья Кирилл Владимирович, командир Гвардейского экипажа Георгий Михайлович, которого государь посылал с особыми почетными по армии поручениями, и Дмитрий Павлович. Его вмешательство в дело смены великого князя Николая Николаевича, видимо, не изменило хорошего к нему отношения государя.

Вообще при государе в новой роли Ставка связалась ближе с находившимися на фронте великими князьями, нежели то было раньше. Николай Николаевич не жаловал своих родичей и относился к ним высокомерно, а иногда и резко. Подобное отношение не оправдывалось поведением более младших по чинам и летам членов династии, которые все без исключения вели себя на фронте безупречно и служили, действительно, примером для солдат и офицеров.

Хотя удар государя по Ставке обезглавил политическую интригу того времени, политический кризис еще не был разрешен.

28 августа оформилось объединение фракций и групп Государственного совета, Государственной думы в так называемый Прогрессивный блок. Блок считал, что победа над немцами возможна только при существовании сильной, твердой и деятельной власти, а такою властью может быть только власть, опирающаяся на народное доверие. Это возможно только при создании правительства из лиц, пользующихся доверием страны и согласившихся с законодательными учреждениями относительно выполнения в ближайший срок определенной программы и при изменении приемов управления. Блок наметил ряд мер. Иными словами, пользуясь критическим положением страны, либералы решились попытаться ограничить власть монарха. Был сделан нажим на министров.

Почти все они стояли на том, что Государственную думу надо распустить, заменить Горемыкина новым, приемлемым для общественности человеком, подобрать министров, которые бы работали в согласии с законодательными учреждениями. Все это должен был сделать государь.

Горемыкин был решительно против такого плана. Его поддерживала царица, видевшая в плане покушение на ограничение прав монарха.

Горемыкин же прибег к новой тактике. Воспользовавшись отъездом государя, он стал ездить в Царское Село с докладами по государственным делам к царице. Царица была привлечена к обсуждению этих дел. Она стала высказывать свои заключения по ним государю. Она письмами стала убеждать государя принять то или другое решение. Иногда в своем мнении она подкреплялась мнением Распутина. О поездках премьера в Царское Село появлялись заметки в газетах. Пошли новые толки и пересуды о вмешательстве царицы в дела управления.

30 августа Горемыкин приехал в Могилев с докладом к его величеству. Государь решил продолжать прежний курс политики. Он подписал указ о роспуске Государственной думы с 3 сентября; для урегулирования же вопроса о взаимоотношениях премьера с министрами обещал пригласить Совет министров в Могилев.

Этот Совет министров и состоялся в Могилеве 16 сентября. Открыв заседание, государь выразил неудовольствие по поводу коллективного письма министров, причем даже спросил их: «Что это, забастовка против меня?»

После государя говорил Горемыкин о возникших между ним и министрами несогласиях и закончил свою речь словами: «Пусть, например, министр внутренних дел скажет, отчего он не может со мной служить».

На это последовал краткий и сдержанный ответ князя Щербатова о принципиальном различии их взглядов на вопросы текущего момента. Затем против Горемыкина говорил Кривошеин, произнесший взволнованно довольно резкую речь. И уже в совершенно истерических тонах говорил против Горемыкина Сазонов. Самарин говорил резко, но спокойно. «Ваше величество, — говорил он, — укоряете нас, что мы не хотим вам служить. Нет, мы, по заветам наших предков, служим не за страх, а за совесть. А что против нашей совести, то мы делать не будем».

Видимо удивленный страстностью и прямотой речей, государь сидел красный и взволнованный и, когда наступило молчание, как бы не знал, что делать. Из неловкого молчания вывел князь Щербатов. Попросив слова, он в спокойном тоне высказал причины разномыслия большинства министров с премьером следующими словами: «Причин, вызывающих разномыслие, бывает много. Военный и статский, юрист и администратор, земец и бюрократ часто мыслят различно. Но есть другие причины разномыслия, более естественные и трудно устранимые. Это разница в людях двух поколений. Я люблю моего отца, я очень почтительный сын, но хозяйничать с ним в одном имении я не могу. А мой отец год в год ровесник уважаемому председателю Совета министров».

Спокойная речь Щербатова как бы разрядила атмосферу.

«Да, я скорее столковался бы с отцом, чем с сыном», — сказал, улыбаясь, Горемыкин.

Совещание кончилось без видимого результата. Государь объявил заседание оконченным, встал, пожал сухо руки присутствовавшим и удалился. Поезд унес министров в Петербург.

На другой день государь писал царице: «Вчерашнее заседание ясно показало мне, что некоторые из министров не желают работать со старым Горемыкиным. Поэтому, по моем возвращении, должны произойти перемены».

Горемыкин рассказывал в Петербурге, что государь дал министрам «нахлобучку». В свите говорили, что государь показал твердость и властность. Министр же юстиции Александр Хвостов находил поведение некоторых своих коллег на том заседании недопустимым, выражал на то крайнее негодование и высказал даже это самому государю.

Политический кризис затянулся.

Принятие государем на себя верховного командования было принято на фронте хорошо. Большинство высших начальников и все великие князья (не считая Петра Николаевича, брата ушедшего) были рады происшедшей перемене. Исторические предсказания изнервничавшихся министров о катастрофах не оправдались. Вот живая картинка того времени.

«Мы стояли и разговаривали втроем, когда принесли телеграмму о принятии государем командования, генерал Крымов, командир местного пехотного полка и я, — так рассказывал мне бывший комендант города Львова граф Адлерберг, — я выразил большую радость. „Слава богу“, — сказал генерал Крымов. Пехотный же командир полка перекрестился. Я спросил его, почему он крестится. Разве так было плохо раньше? И командир начал рассказывать, как много несправедливостей делала старая Ставка. „Теперь все переменится, — говорил командир. — Будет правда царская“».

И действительно, из новой, царской Ставки повеяло спокойствием, правдой и справедливостью.

Переломом