дружны когда-то. И дорого обошлось генералу то, что он отказал мне от дома. Очень и очень дорого. Когда его уволили от должности, — как-то особенно смаковал князь, — я, конечно, протелефонировал прелестной его супруге Екатерине Викторовне и принес ей мои горячие поздравления… И я прибавил, что жду с нетерпением того дня, когда смогу поздравить ее и с арестом ее супруга…» И князь рассыпался скверным ядовитым смехом и, чмокнув языком, стал разъяснять благочестивым тоном свою дружбу со смотревшим из рамы почтенным иерархом.

«А вот и Григорий Ефимович, — продолжал так же благочестиво князь. — Умный мужик, о-о-очень умный… И хитрый. Ах, какой хитрый. Но дела с ним можно делать. И его можно забрать в руки, и мы, мы это пробуем».

Степенный лакей доложил, что обед подан, и мы прошли в столовую. Первое, что бросилось мне в глаза, — это большой серебряный самовар, стоящий на столике в простенке между окнами. Крышка самовара и верхушка крана были украшены большими императорскими коронами. Весь самовар с подносом, полоскательной чашкой и водруженной на него трубой был очень красив и эффектен.

«Хорош, не правда ли?» — с гордостью проговорил князь, делая широкий плавный жест в сторону самовара, и больше ни звука… Понимай как знаешь. Хочешь — принимай за высочайший подарок. Были и такие наивные, которые верили в это.

За обедом (который был на редкость хорош) князь подробно рассказывал о готовящихся переменах, интересовался моим взглядом на Белецкого, которого иначе как Степаном не называл, говорил об его знании полицейского дела, его деловитости и трудоспособности. С особой серьезностью говорил о генерале Воейкове и иронически подсмеивался над А. А. Вырубовой. «Что вы хотите — ДАМА».

Видимо было, что хозяин меня изучает. Приходилось быть начеку.

«Нет, представьте, дорогой генерал, будущий-то министр Хвостов говорит как-то мне: „МЫ посмотрим“. — „Как МЫ посмотрим? — кричу я ему. — Как МЫ посмотрим? ВЫ — министр, вы должны работать, а не смотреть. Это мы, обыватели, мы можем смотреть на вас. Вот я, князь Андроников, обыватель, я могу смотреть. Я, как зритель в театре, сижу в первом ряду кресел и смотрю на сцену. А вы, министры, — вы актеры. Вы играете, и если играете хорошо, я вам аплодирую, а если плохо — я вам свищу. Свищу и буду свистеть, если вы будете плохим министром“». И князь дребезжал мелким смехом, нехорошим смехом, и в маленьких глазах его бегали недобрые огоньки…

После кофе князь похвастался мне своей спальней-молельной. Громадная широкая кровать и целый угол икон. Как в доброе старое время у глубоко религиозного человека.

«Вот это больше всего понравилось Григорию Ефимовичу, — пояснил князь и продолжал: — Я люблю здесь уединяться, сосредоточиться, ведь я очень религиозный человек, верующий, набожный», — и князь истово перекрестился… А петербургская молва говорила нечто иное про эту спальную. Князь не любил женщин. Здесь, говорят, он принимал своих молодых друзей… А лики икон смотрели строго на нас, и свет лампады трепетал на них… Мне стало как-то неловко. Ведь не мог же он думать, что мне неизвестно то, что известно всему Петербургу…

При расставании князь сказал мне, что, как только состоится назначение Хвостова, он сейчас же пригласит меня, так как хочет со мною поближе познакомиться. Через несколько минут мой «делоне-бельвиль»[73] плавно нес меня в Царское Село. Вот странный человек, думалось мне про князя. Ведь никакого места ему не надо. Никаких денег он своими интригами не заработает[74], и все-таки он крутится, вертится, интригует, подличает, как сподличал с Сухомлиновым. Вот и теперь проводит в министры Хвостова, выдвигает снова Белецкого. Для чего? Неужели только для того, чтобы играть в большую политику… Мысль перенеслась на Анну Александровну Вырубову, на императрицу. Впервые за мою службу три ловких политических интригана подошли к царице Александре Федоровне не как к императрице, а как к простой честолюбивой женщине, падкой на лесть и не чуждой послушать сплетни. Подошли, смело отбросив всякие придворные этикеты, и ловко обошли ее, использовав в полной мере ее скромную по уму, но очень ревнивую к своему положению подругу А. А. Вырубову.

То, что нам, служившим около их величеств, по своей смелости и цинизму не могло прийти и в голову, то было проделано артистически тремя друзьями: Хвостовым, Белецким и Андрониковым, использовавшими ловко отсутствие государя, все внимание которого, все помыслы были заняты войной.

26 сентября министр внутренних дел князь Щербатов был уволен официально от должности. За два дня перед тем он был с докладом у государя. Государь, как всегда, милостиво и внимательно выслушал доклад и согласился на назначение одного рекомендованного министром губернатора. По окончании доклада, встав, государь, как бы конфузясь, объявил министру о его увольнении.

«Я почувствовал, — писал мне позже князь, — что у меня гора с плеч сваливается, и я искренне сказал: покорнейше благодарю, ваше величество». Государь обнял князя, выразил сожаление и объявил о назначении его членом Государственного совета. Князь поблагодарил и просил не делать этого назначения, мотивируя отказ необходимостью вернуться в имение. Как бы удивленный, государь ничего не сказал и молча пожал князю руку.

На другой день Щербатов получил фотографию государя в раме и с подписью. Министр был уволен без пенсии.

В тот же день, 29 сентября, появился указ о назначении Алексея Хвостова управляющим Министерством внутренних дел. Друзья торжествовали. Андроников летал по городу и, где можно было, хвастался торжествующим тоном: «Князь Щербатов велел спустить меня с лестницы, а я спустил его с министерства». Белецкий буквально не отходил от Хвостова и, когда тот делал визиты, сопровождал его в автомобиле и терпеливо дожидался в нем его возвращения. После представления государю по случаю назначения Белецкий привез Хвостова к Андроникову, и там в спальне-молельной был отслужен благодарственный молебен. Служил приехавший из Москвы архимандрит Августин, друг Распутина.

Я получил приглашение от Хвостова побывать у него 29 сентября. Утром я приехал к министру, который еще был у себя на квартире. В гостиной ожидало несколько журналистов. Меня встретил захлебывавшийся от счастья Белецкий. Он расцеловал меня и повел к новому министру. В кабинете мне навстречу поднялся среднего роста толстяк, с симпатичным румяным, с черной бородкой лицом, с задорными смеющимися глазами. Прическа ежиком, военные манеры. Он принял меня самым любезным образом. Говорил много и весело про предстоящую ему работу, о том, как надо забрать в руки Государственную думу и прессу, что, конечно, он и сделает. Скользнул по охране, сказал несколько комплиментов, как она поставлена у нас в Царском Селе, и мило просил жить