«Но превыше всего, – писала она, – днями и ночами я благодарю Господа за то, что Он устроил нашу жизнь так, что наш дорогой Арман никогда не узнает, что его мать, которая обожает его, принадлежит к про клятой расе, заклейменной печатью рабства».

Приличная женщина

Миссис Барода немного рассердилась, когда узнала, что ее муж ожидает в гости своего друга, Гувернейла, который проведет у них на плантации пару недель. Супруги неплохо провели время зимой, большей частью в Новом Орлеане, предаваясь умеренному расточительству в самых разных формах. И теперь она с нетерпением ждала минут отдыха наедине с мужем, ничем и никем не нарушаемого. И вот он сообщает ей, что этот Гувернейл приезжает на две недели.

Об этом человеке миссис Барода много слышала, но никогда не видела. С ее мужем они были друзьями, когда учились в колледже. Журналист, никоим образом не светский человек или прожигатель жизни, почему, вероятно, она никогда раньше его не встречала. В воображении она уже создала его образ: высокий, худой, циничный, в очках, руки в карманах. Таким он ей не нравился. Гувернейл оказался достаточно худощавым, но он не был ни очень высоким, ни циничным; он также не носил очки и не держал руки в карманах. Когда он первые предстал перед ней, он ей, пожалуй, понравился.

Почему – она и сама не могла удовлетворительно объяс нить, даже самой себе, хотя и частично пыталась. Ей не удалось обнаружить в нем ни одной из тех ярких, интересных черт, которые Гастон, ее муж, описывал как непременную составляющую его личности. Наоборот, он был скорее молчалив и восприимчив к ее несколько болтливому стремлению обеспечить ему как можно больше удобства и искреннему многословному гостеприимству Гастона. По отношению к ней он был исключительно вежлив – самая требовательная женщина не могла бы ожидать большего, – и он не пытался, во всяком случае прямо, произвести на нее благоприятное впечатление и не рассчитывал получить хотя бы какую-то оценку.

Поселившись у них на плантации, он предпочитал сидеть в просторном портике в тени одной из высоких коринфских колонн, лениво покуривая сигару, и с интересом слушал рассказы Гастона о его опыте владельца сахарной плантации.

– Вот это я называю жизнью, – высказывался он с глубоким удовлетворением в голосе.

Ветерок, прилетевший с тростниковых полей, ласково касался его лица теплым благоуханным опахалом. Он также с удовольствием познакомился с крупными собаками, бродившими вокруг, и они подходили и дружелюбно терлись о его ноги.

Он не интересовался рыбалкой и не выражал никакого желания пойти пострелять канюков, когда Гастон предложил ему эти развлечения.

Личность Гувернейла представляла загадку для миссис Бароды, но он ей нравился. Действительно, это был симпатичный, покладистый человек. Спустя несколько дней, когда обнаружилось, что она понимает его не лучше, чем в самом начале, она бросила свои попытки, хотя осталась озадаченной. Пребывая в этом настроении, она большую часть времени оставляла мужа и его гостя одних. Но, поняв, что Гувернейл не имеет никаких возражений против ее поведения, она стала навязывать ему свое общество, сопровождая в бесцельных прогулках к мельнице и блужданиях по болотам. Она упорно пыталась проникнуть сквозь завесу сдержанности, которой он, сам того не осознавая, себя окружил.

– Когда он уедет, этот твой друг? – спросила она мужа в один из дней. – Что до меня, то он страшно меня утомляет.

– Не раньше чем через неделю, дорогая. Но я не понимаю – он же не создает тебе никаких хлопот.

– Это верно. Но я бы предпочла, чтобы создавал, чтобы он был такой, как все, и я могла бы придумывать что-то, чтобы обеспечить ему комфорт и развлечения.

Гастон обхватил ладонями хорошенькое личико жены и с нежной насмешкой заглянул в ее встревоженные глаза.

Они приводили себя в порядок в туалетной комнате миссис Бароды.

– Ты – сплошной сюрприз, ma belle[55], – сказал Гастон. – Я даже не могу предвидеть, как ты поведешь себя в тех или иных обстоятельствах.

Он поцеловал ее и повернулся к зеркалу, чтобы завязать галстук.

– Вот, пожалуйста, – продолжал он, – ты воспринимаешь бедного Гувернейла всерьез и устраиваешь суету вокруг него, хотя это последнее, чего бы он желал или ожидал.

– Суету! – возмутилась его жена. – Чепуха! Как ты можешь это говорить? Надо же, суету! Но, знаешь, ты говорил, что он умный.

– Так оно и есть. Но бедняга чертовски измучен своей работой. Вот почему я и пригласил его сюда отдохнуть.

– Ты говорил, что он изобретательный человек, – возразила женщина, отнюдь не умиротворенная. – Я ожидала, что с ним, по крайней мере, будет интересно.

Завтра утром я собираюсь в город – мне нужно переделать платья к весне. Сообщи, когда мистер Гувернейл уедет, а я пока остановлюсь у тети Октавии.

Поздно вечером она вышла в сад и села на скамью под дубом в самом конце посыпанной гравием дорожки. Никогда еще ее мысли и намерения не пребывали в таком смятении. Ей не удалось сделать никаких выводов, кроме отчетливого ощущения необходимости уехать утром из дому.

Миссис Барода услышала хруст шагов по гравию. В темноте она могла различить только приближающийся красный огонек сигары. Она поняла, что это Гувернейл, поскольку ее муж не курил. Она надеялась остаться незамеченной, но белое платье выдавало ее присутствие. Он выбросил сигару и сел рядом с ней на скамью, нимало не заботясь о том, что она может возражать против его присутствия.

– Ваш муж попросил меня принести вам, миссис Барода, – сказал он, передавая ей тонкий белый шарф, которым она иногда покрывала голову и плечи.

Она взяла шарф, пробормотав слова благодарности, и оставила лежать на коленях.

Он высказал какие-то общепринятые замечания насчет вредных последствий ночной прохлады в этот сезон. Устремив взгляд в темноту, он пробормотал почти себе под нос:

– Ночь, у тебя южные ветры, ночь, у тебя крупные и редкие звезды!

Тихая дремотная ночь…[56]

Она не ответила на эти строчки, обращенные к ночи, а не к ней.

Гувернейл никоим образом не был человеком робким, но не был он и самоуверенным. Периоды сдержанности не были свойственны ему по натуре, а были скорее плодом настроения. Он сидел рядом с миссис Бародой, и его молчаливость на время отступила.

Он говорил свободно и доверительно, тихим, протяжным голосом, не лишенным приятности. Он рассказывал о прежних временах, когда они с Гастоном учились в колледже и много друг для друга значили, – о временах яростных амбиций и грандиозных планов. Теперь же с ним осталось, во всяком случае, философское согласие с существующим порядком вещей