Лакей распахнул дверь в гостиную.

— Миссис Истербрук, сэр.

Горло Венеции сжалось. Она помедлила на пороге — на пару секунд или тысячу лет? — а затем вдруг оказалась внутри. Лакей вышел, притворив за ее спиной дверь.

Взгляд сразу же притянула фотография на каминной полке. Венеция пребывала в слишком взвинченном состоянии, чтобы замечать что-либо вокруг, но этот портрет она увидела со всей ясностью: юный герцог со своей мачехой, с дротиками в руках, стоящие рядом с деревом.

«Вместо этого мы бросали дротики в дерево», — вспомнила Венеция.

Он был честен и искренен. В отличие от нее. И теперь она должна понести заслуженное наказание за свои действия.

Герцог не поднялся, чтобы поприветствовать ее. Он уже стоял у окна, спиной к ней.

— Миссис Истербрук, — произнес он, глядя на улицу внизу. — Чем обязан удовольствию видеть вас?

Венеция лихорадочно рылась в уме, не зная, как начать, но не придумала ничего, кроме простых слов, вырвавшихся из ее пересохшего горла.

— Ваша светлость, я жду ребенка.

Его голова резко повернулась. В комнате повисло тягостное молчание.

— И чего вы хотите от меня? — произнес он после долгой паузы.

— Ребенок ваш.

— Вы уверены?

Его хладнокровие так поразило Венецию, что она забыла о своих страхах. Он должен быть в ярости, а он ведет себя так, словно ее беременность — единственная неожиданная новость.

— Вы догадались, что это я была на «Родезии»? Как?

— Какая разница? — осведомился он ледяным тоном.

Венеция опустила глаза, уставившись на ковер. Конечно, ее действия были вопиющими. Но тот факт, что Кристиан сам раскрыл ее обман, сделал ситуацию еще непростительнее.

— Отвечая на ваш предыдущий вопрос, да, я уверена, что ребенок ваш.

— Вы — богатая женщина. Вряд ли вы явились за деньгами.

— Нет, конечно.

— Тогда чего вы хотите?

— Я… я надеялась, что вы можете дать мне совет.

— С чего вы взяли, что я могу дать совет? Разве я похож на человека, который имеет обыкновение награждать женщин детьми?

— Нет, конечно, нет.

— И разве вы не сказали мне, что не способны зачать?

Неужели он думает, что она сознательно ввела его в заблуждение, чтобы поставить себя в это невыносимое положение?

— Да, сказала.

— Откуда мне знать, что вы говорите правду?

— Относительно моего былого бесплодия? Я могу назвать вам имена врачей, которые осматривали меня.

— Нет, относительно текущего состояния вашего здоровья.

Он имеет в виду ее беременность. Венеция резко повернула голову.

— По-вашему, я лгу?

Она тотчас пожалела о своей вспышке. Это именно то, чего не следовало говорить.

Кристиан не упустил представившейся возможности.

— Вы должны признать, миссис Истербрук, что вы лгали с поразительным постоянством.

Она глубоко вздохнула.

— Я готова признать, что едва ли заслужила ваше доверие. Но какую выгоду я могу преследовать, притворяясь беременной? Что это сулит мне, кроме неудобств?

— О, разумеется, беременность от меня не сулит никаких выгод, — отозвался он ядовитым тоном.

Венеция и представить себе не могла, что разговор примет такой оборот. Неужели это так заманчиво — быть незамужней леди, беременной от герцога Лексингтона?

А может, он просто отрицает очевидное, как отрицала она? Принять ее беременность — значило бы смириться с тем фактом, что нельзя просто забыть об их связи, что в обозримом будущем, если не дальше, ее последствия отразятся на его жизни.

— Разве наука не учит, что простейшее объяснение самое верное?

— И каково ваше простейшее объяснение, миссис Истербрук?

— Что я была глупа и не предусмотрела возможность зачатия.

Наконец он повернулся к Венеции лицом. Ее сердце защемило. Он еще больше похудел и осунулся, щеки запали, резче обозначив скулы.

— А что вы предусмотрели?

— Прошу прощения?

— Такая женщина, как вы, не скрывает свое лицо без причины. Чего вы хотели добиться?

Ей хотелось рассказать ему о всей своей жизни, предшествовавшей его лекции в Гарварде, о букете, присланном в ее номер по ошибке, о смутных планах мести, вызванных гневом. Ей хотелось объяснить ему, что он разрушил эти планы и завоевал ее сердце. И ей хотелось, чтобы он знал, что она совершила величайшую ошибку своей жизни, не открывшись ему, когда поняла, что влюбилась.

Но он не поверит ни единому ее слову. И не только сейчас, вдруг поняла Венеция, а никогда.

Потому что он привык верить только фактам, а факты свидетельствовали против нее. Она соблазнила его под вымышленным именем. Она вынудила его сделать ей предложение. Она исчезла без всяких объяснений, а затем нарушила свое обещание встретиться с ним снова, и при этом танцевала с ним и вела светские беседы, наблюдая, как он терзается от тоски и тревоги.

Он не станет слушать, что ее планы изменились. Что ей было мучительно больно отказаться от него — и еще больнее, когда она стояла перед ним как презренная незнакомка. Подобные эмоции невозможно проверить, а, значит, они несущественны, не заслуживают доверия и неуместны.

Что ж, она знала, что так и будет. Она знала все это с самого начала. Но, должно быть, беременность повлияла на ее здравый смысл. Она пришла сюда, растерянная, испуганная, но с надеждой, что ей удастся объяснить свое поведение и заставить его посмотреть на ситуацию ее глазами.

Но что она может объяснить, когда самое необъяснимое в этой истории — ее любовь?

— Вам нечего сказать? — осведомился Кристиан.

Его невозмутимый тон отозвался в ее сердце острой болью. Венеция ожидала упреков, негодования, проклятий. Она предпочла бы все, что угодно, только не это демонстративное пренебрежение. Негодование предполагало наличие сильных чувств, а пренебрежение… ничего.

Она не может с пренебрежением говорить о своей любви и тоске. О часах ожидания перед его городской резиденцией ради единственного взгляда на Кристиана. О ее надеждах на будущее и отчаянном желании вырваться из тупика, в котором она оказалась.

Перед пренебрежением, особенно таким величественным и снисходительным, как у герцога Лексингтона, у Венеции не оставалось иного выбора, кроме как быть Редкой Красавицей. Это не изменит его мнения о ней, но никто не пренебрегает редкими красавицами.

— Чего я хотела? Вашего сердца на серебряной тарелке, конечно, — сказала Редкая Красавица.

Несмотря на пылающий камин, Кристиан ощутил озноб. Ему было холодно, как деревьям в его саду, которые мокли под дождем, трепеща от порывов ветра.