«Ивану».

Мы с Петром – «беленькой», женщины – «красенького».

Лишь «тока губы намочила, один глаточик» – тётя Шура.

При этом, сморщившись, плечами даже передёрнула.

– Ох уж и кислое-то, а!.. Как будто это…

– Да где же кислое?.. Ничуть, – говорит Галина.

– Тебе – ничуть, а мне – как уксус… Отцу, тому ладно, не дожил, – говорит тётя Шура, пригубив и обмахнув рот уголком платка. – Мне вот пришлось. На старосте-то лет такое горе. Ваня мой, Ванечка, сынок. Уж не утешусь, с этим и сойду. Господь никак не призывает…

– Мама, не надо…

– Чё не надо?.. Как умолчишь?.. Одним глазком бы глянуть на него, кровиночку, как там он, в том-то мире?.. Не страдает?

– Тут уж не знаешь, как и думать…

– Чё тут?.. Нечего и думать.

– Папа, с его-то сердцем и душой, не перенёс бы.

О дяде Стёпе вспомнили. Отдельно.

«Ни когда жил, ни когда умер, никто о нём дурного слова не сказал. Ни за глаза и ни в лицо ему не молвил. Да и за что бы?»

Хороший был человек, свидетельствую. Мы: «Дядя Стёпа, – в детстве, – дядя Стёпа». А он: «Ребятушки мои».

«Ни на кого он голоса не повышал, даже к скотине-то и к той всё с лаской, та к нему льнула, бегала за ним. И гуси даже, те по пятам за ним ходили».

И я таким запомнил дядю Стёпу.

«Ещё бы жил… Кусок железа был под самым сердцем от немецкого снаряда. От ран и умер, был, как мишень, изрешечён, живого места на нём не было».

Я в «общественной» бане дядю Стёпу видел – правда, в теле его – как в пластилине будто – ямки были выдавлены. От пуль, конечно, и осколков.

– Ну, давайте, – говорит Пётр. Разлил по рюмкам. Нам – из одной бутылки, женщинам – из другой.

Ваня был русый, «в Белозеровых», Пётр – в родню по матери, «во Вто́рых», смуглый, или «тёмный». Галина тоже русая, как говорят в Ялани – «светлая».

– Да мне и хватит, – говорит тётя Шура. – Больше не наполняй. А то и так вон захмелела. Ещё напьюся, упаду.

– От рюмки-то? – говорит Пётр.

– Да если век-то капли не пила, дак и от рюмки…

– Тринадцать градусов, кого тут, – говорит Пётр. – Сироп. – На этикетку посмотрел. – Как угадал, тринадцать, точно.

– А мне хоть сколь… раз не привыкла. От киселя вон опьянею.

И они, Пётр и Галина, были на кладбище, я там недолго с ними пообщался. Тётя Шура не смогла: «Ноги отказывают, не идут. А так хотела. Тока поправлюсь – и наведаюсь. Да и дороги нет пока – пойду, ещё и завалюсь, ищи меня потом там всей деревней. В сопровождении уж если, под руку с кем-то…»

На машине не проедешь – снегу намело много, грейдер всю зиму не пускали, дорогу к кладбищу не чистили. Люди «ругаются на власти»: «Дела нет никому, штаны лишь в сельсовете и в райёне протирают. Долго ли тут прогнать туда-обратно тракторишко?! Нет, не отправят!»

И мы на «власти» поворчали. Не без этого. Зря только, ни за что деньги получают, мол. Оно и верно.

Стает снег скоро, долго ему не жить, дорога просохнет.

«Тогда».

Всех яланцев, «ушедших» за последний год, за разговором перебрали. С добром о них. О каждом. О ком-то больше, а о ком-то меньше. Ну, как бывает. Вновь прибывших, новорождённых то есть, в Ялани нет. Радоваться не за кого.

Солнце в окно уставилось – пошло на вечер, но далеко ещё ему до ельника. Задёрнул, чтобы не слепило, Пётр занавеску. То уворачивайся от него, от яркого, весеннего, да жмурься.

Дымчатый, лохматый, в жёлтых клочьях, линяющий кот, с «обглоданными соперниками в бурной молодосте» ушами, сонно выбрел из передней. Под стул «хозяйки», на котором сидит тётя Шура, спрятался. Мяукает оттуда сипло.

«Полно народу – оробел, а так-то ворюга нахальный».

– Парень, не до тебя, шуруй отсюдова, – говорит тётя Шура. – И так жрёшь бесперечь, как конь, скоро уж лопнешь. Полную чашку молока, днём наливала, вылакал. Не напасёшься. Но. Хошь специально для тебя держи корову. Барин.

– Мышей ловил бы, – говорит Пётр.

– Ага! Дак как же, – говорит тётя Шура. – Мышь-то, догнать ещё её надо, сама не сдастся в лапы… Брюхо своё едва таскат вон. – И из-под стула выгнала кота ногой, не глядя. – Давай-ка, друг, шуруй отсюдова.

Не обломилось, не перепало. Грузно уковылял кот обратно, туда, наверное, где спал. Его не слышно.

Скоро они, Пётр и Галина, словно вдруг спохватившись, засобирались торопко на остановку, автобус ждать, «а то проскочит». Живут они в Елисейске. Минутах в сорока езды от Ялани. Три раза в день автобус ходит. Елисейск – Чалбышево. Ялань как раз посередине.

«Ночевать уж не останемся. Внуки одни там, домовничают».

– Ну, до свиданья. Мы пошли.

– Когда приедете-то? – спрашивает тётя Шура.

– Я на неделе, – говорит Галина. – Отгул возьму, а там ещё и выходные.

– Скоро, – говорит Пётр.

– Не забывайте уж старуху… Хошь молока бы взяли, простокиши.

– Пока не надо, – говорит Галина. – Старое скисло.

– Творог сварила вон…

– И творог ещё есть.

– Ну, с Богом, – говорит тётя Шура.

– Пока, – ей, матери. И нам: – До встречи.

Ушли. Ворота хлопнули за ними.

И мы с Мариной стали собираться: попросила она меня проводить её до кладбища – «постоять у Вани».

Я не прочь.

– Со стола не убирайте, Александра Сергеевна, – стоя в дверях уже, Марина говорит. – Вернусь когда, и уберу. И посуду, – говорит, – помою.

– Я, девка, обессилила, ли чё ли? – говорит Александра Сергеевна. И улыбается. – Сама управлюсь. Тупайте с Богом. Ване привет там передайте. И мои слёзы… сердце никак пока всё не уймётся… как птичка на морозе, сжалось.

Дома осталась тётя Шура. Мы подались.

Идём.

Погода солнечная. Не очень холодно, но очень ветрено. И дует с севера. Как говорят в Ялани, «с ночи». Напирает. Так часто в первой половине мая бывает у нас. Стая ворон болтается без дела в небе. С утра наелись, сытые, наверное, – и развлекаются. Молчком. Галки ещё не прилетели – не досаждают им, воронам. Скворцы скворчат, всех передразнивая, – хорошо им тут, на родине, гнездятся весело. Собака рыжая, худая, подшёрсток ей на брюхе ветром шевелит. Сошла с дороги, уступая нам проход. Хоть и хватает места – разошлись бы. Глядит на нас, как будто в чём-то перед нами провинилась. Бросил её, наверное, хозяин, городской, проезжий. Сезон охотничий закончился, она без надобности ему стала. Сама, пустая, потерялась ли? Бывает.

«Привет, собака».

Хвост в землю. Веками мигает. Вопрос