и наружных оконных рам толстый и узорчатый куржак. Нарос за месяц крепких сретенских морозов, нарисовался. Не надо шторки задвигать – почти непроницаем. На нём, на этом куржаке, можно гвоздём картинку нацарапать поверх узоров. Я и царапаю, бывает. Танк, пушку или самолёт. Или Чапаева с тачанкой. Или Будённого с усами. Воздушный бой. Как потеплеет, и исчезнут. Весной – и вовсе: не станет наледи, тогда и «рисовать» не на чем будет. Не скрябать же по голому стеклу – и бесполезно, и противно. Старая щелястая буржуйка с покрасневшим боком жарко топится, гудит привычно; на потолке и стенах розово-золотые блики пляшут, завораживают. Но отрываюсь. Мои старшие брат и сестра, Колян и Нина, в школе – пусты кровати их, заправлены постели ровно. Проснулся только что, минуту-две назад, и вижу. Стоит мама в горнице на коленях, крестится на голый угол, без божницы – икон открыто в доме не имелось, при отце-то, рьяном коммунисте, друзья партийцы бы его не поняли: «Бог в доме, парень, ну даёшь!» – отец «сгорел бы со стыда, такой партейный». А сам он, мой отец, в очередной командировке, полагаю, находился, дома его не было, при нём мама не осмелилась бы встать на колени и креститься. Не побоялась бы, не робкого десятка. Не захотела б огорчать, вдруг он увидел бы, застал – да и расстроился бы крепко. Зачем? Молилась тайно. Что я подглядывал, подслушивал нечаянно, догадывалась: «Глаза и уши у тебя, Олег, сорочьи, везде увидишь и услышишь». Я отвечал: «Так не нарочно получается». На что она лишь улыбалась. Мы с мамой на одной волне, как говорится, изначально, читаем друг у дружки мысли, на расстоянии передаём и принимаем их.

«Плавающим сплавай, путешествующим спутешествуй; сущим в нужде и гладе буди Питательница…»

Эти слова вписались в мою память, точнее – врезались. И до сих пор… без искажений. Знаю теперь: «Нечаянная радость».

Ну и ещё, конечно, «Отче наш…».

Ещё и «Чаю воскресения…».

Подслушал в детстве.

Угол пустым был для меня – разве что страхи в нём в потёмках копошились, – для мамы был он чем-то полон, а то и Кем-то.

Сейчас лишь в голову пришло, в то утро зимнее и мысли не возникло. Да и возникнуть не могло – кого там, без году неделя, ещё ж и в школе не учился. «Вот хорошо-то – папки нет!» – подумал так тогда я, остро это помню. И помню остро потому, что всякий раз, когда отец, разгневавшись на что-то, на кого-то ли, начинал запальчиво ругаться, я умирал душой, как в бездну падал. Пусть и нечасто, но бывало. Когда он, отец, как «власяница, мрачный», «не с той ноги вставал» и был «с утра не в духе». «Серчал» на нас, детей своих, на маму. И на порог мог «осердиться», запнувшись в спешке об него. И на дверной косяк, локтем нечаянно ударившись. Кот, зазевавшись, мог попасть ему не под «ту ногу». Или петух. Тем доставалось. Но на чужих, посторонних людей, односельчан, он и голоса не повышал, чтобы с кем ссорился, я не припомню. «Теперь утих немного, остарев, – как мама скажет, улыбаясь. – То ж был как порох». И всем нам ладно, что «утих». Не исключаю – и порогу. Ну и, конечно, косяку.

Отец тоже обрадуется, не сомневаюсь, вот только виду не подаст. «Сдержанный в чувствах», не признаёт «телячьих нежностей». И не припомню, чтобы когда-нибудь он их открыто проявлял. Во всяком случае, по отношению к нам, своим сыновьям – мне, Коляну и Геннадию, самому старшему из нас. Таких мужчин достаточно в Сибири. Во всей России, может быть. Не удивлюсь. Если столицы миновать, где много размягчающих «припарок». Мне так, по крайней мере, представляется. Но не исследовал – не социолог, этнопсихолог ли, кто занимается характером национальным? Может, заняться? Нет, однолюб я, археологии не изменю.

У нас какой характер? Русский. Тут и исследовать не надо. Русским назвался, ну и, sapienti sat, вроде как описал себя, вполне.

«Глаз узкий, нос плюский, а сам русский». В детстве у нас так говорили. И в Ленинграде от известного современного учёного Льва Николаевича Гумилёва я поговорку эту слышал. Забегаем иногда на географический факультет, на нашей кафедре не признаваясь в этом, его лекции послушать. Интересно. И сам он дядька необычный. Лев Николаевич. Энциклопедия. Ну, все они – то поколение. Только на нашем факультете сколько их, и все светила. Но вот в общении простые и доступные. Им и война, и лагеря. Не нам чета. Мы будто выветрились. По сравнению. Не за войну я, не за лагерь. Ещё запишут в сталинисты, мало того, и заклюют.

Строгость и сдержанность. Нежность и ненависть – для тесноты, как-то с просторами не совпадают. Климат, конечно, повлиял. Немаловажно. И Гердер, Иоганн Готфрид, это подтверждает. Немец. «Идеи к философии истории человечества». Усидчивым рекомендую. Сам я с трудом, честно скажу, осилил этот труд. Дочитывал из русского упрямства. Если открыл, даже и самую занудную, пройду книгу от корочки до корочки. Потом и думаю – зачем?

Ещё один немец, Бисмарк:

Славян, то есть нас, русских, невозможно победить. В чём они, немцы, убедились не за одну, мол, сотню лет. Доходит долго до тевтонцев, ве́ка им, «гордым», не хватило. И получают каждый раз. И поделом им. Государство русской нации, мол, нерушимо, и сильно оно своим климатом, пространствами и скромностью в потребностях. Так, приблизительно тут, не дословно. По сути – точно.

Вот ведь далась же им Россия!

Сидят, сидят, как мама говорит, да и вставать, делать что-то надо.

А я стою. И толку в том?

Думал, придётся добираться на попутках. Почти полтыщи километров. Прямо на север и почти без поворотов, левым, равнинным берегом Ислени. Забоялся: вдруг никто не остановится? Случается и так. Ещё бы в день, с утра, а тут – пока за город выберешься, на Елисейский тракт, и ночь наступит – не июнь. С моим-то видом в ночь: джинсы в заплатах, полинявшая штормовка, волосы длинные, потрёпанный рюкзак – не душегуб ли, не грабитель? И в рюкзаке-то не тесак или обрез?.. Кто же осмелится попутчика такого взять, случайного, какой отчаянный водитель? Не на просёлочной дороге и не у нас на севере, там подбирают все и всех, – а тут, южнее и на федеральной, как на «большой». Один раз шёл пешком, под утро только подобрал меня, заиндевелого, обындевевший лесовоз. Замёрз как цуцик. Малых щенков так называет Вася Рубль, однокурсник. Дрожат они, щенки молочные, на зыбких