растворы и продолжал экспериментировать. В июне 1927 года он наконец смог получить несколько прекрасных изображений артерий и вен, снабжающих мозг. У одного пациента ему даже удалось диагностировать опухоль в районе гипофиза, основываясь на разветвлении сосудов в этой области.

Изображения были серьезным достижением, и Мониш хорошо понимал это. Он приложил все усилия, чтобы застолбить приоритет; в 1927–1928 годах он опубликовал два десятка статей по ангиографии. Он даже самонадеянно попросил двух коллег выдвинуть его кандидатуру на получение Нобелевской премии, что они, без особого желания, и сделали, видимо, не смея отказать человеку с большими связями.

Номинации было недостаточно. Поскольку Мониш не являлся изобретателем ангиографии, другие ученые считали его работу в какой-то мере вторичной, и в начале 1930-х годов он стал понимать, что степень его влияния идет на убыль. Никто не спорил, что церебральная ангиография спасает жизни, и коллеги относились к нему с уважением, как к серьезному ученому. Но этого было явно недостаточно, чтобы заслужить бюст в пантеоне предков.

Вот в таком состоянии – шестьдесят лет, измученный подагрой, переживающий о том, какое наследие он оставит, – и приехал Мониш в 1935 году на лондонскую конференцию. В последнем усилии заявить о себе он организовал стенд по ангиографии, но это не сильно помогло. Зато Мониш много времени провел в общении с другим доктором, амбициозным молодым американским неврологом по имени Уолтер Фримен, который тоже занимался визуализацией мозга. Фримен оказался лучшим шоуменом, чем надменный Мониш (коллеги помнили Фримена по предыдущим конференциям, где он выступал как ярмарочный зазывала, собирая вокруг себя толпы зевак), но они нашли общий язык и обсудили различные аспекты своей работы. Довольно скучно.

И вот в ходе конференции Мониш попал на доклад про шимпанзе Бекки и Люси и понял, что нужно кардинальным образом менять жизнь. Мало кто мог бы уловить существующую связь. Но в истории Бекки Мониш внезапно усмотрел решение одной из самых волнующих проблем западного общества – прискорбного состояния приютов для душевнобольных.

В Античности и в Средневековье заботу о людях, потерявших рассудок, брали на себя их семьи. Но в восемнадцатом, а особенно в девятнадцатом веке, когда индустриализация стала все больше разрушать семейный уклад жизни, тяготы по уходу за такими людьми оказались возложены на государство, которое стало собирать новых подопечных в специальные приюты. К 1900-м годам в каждом крупном городе западного мира существовали психиатрические клиники, причем они были удручающе похожими: шумными, грязными, переполненными. «Обслуживающий персонал избивает, душит, оплевывает пациентов, – отмечал один историк. – Они содержатся в мрачных, сырых, обитых войлоком палатах, нередко в смирительных рубашках». (Одна женщина в таком приюте была вынуждена рожать в смирительной рубашке, причем в одиночной камере.) В лучшем случае такие приюты были просто ночлежками для человеческих существ, в худшем – они напоминали концлагерь.

Психиатры старались помогать таким людям, но без особого успеха. Самым распространенным методом была перезагрузка сознания с помощью лекарств или электрошокеров, что приводило к спазмам или коматозному состоянию[43]. Некоторым пациентам такие меры помогали (серьезно!), но в небольшой степени. И чем меньше говорить про другие способы «лечения» – типа кастрации, переливания лошадиной крови, охлажденных «мешков для мумии», – тем лучше.

Самым гнетущим ощущением в этих приютах была атмосфера полной безнадежности. Пациенты стонали и рыдали, раскачивались и выли день за днем, и все старания врачей, по сути, ни к чему не приводили. Даже называть этих людей «пациентами» кажется неуместным, потому что это слово подразумевает возможность исцеления. На самом деле они были заключенными. Некоторым заключенным не полагались кровати, потому что они разламывали их и наносили обломками травмы окружающим. Другим не давали одежду, потому что они рвали ее на себе в клочья или постоянно испражнялись под себя. В каком-то смысле эти люди были хуже животных. По крайней мере, животные спокойны внутри. Этих же людей постоянно мучает их собственный мозг – час за часом, месяцами, годами.

Внезапно Мониш понял, как их можно спасти. Если вмешательство в мозг Бекки положило конец вспышкам гнева, почему нечто подобное не может помочь людям с нарушениями психики? Стоит попробовать. Кроме того, Мониш предложил не удаление лобных долей, а нечто более тонкое: разрушение связей между лобными долями и лимбической системой.

Лобные доли у человека отвечают за рефлексию, планирование и рациональное мышление. Лимбическая система обрабатывает неподконтрольные эмоции. Две эти области мозга связаны пучками нейронов, которые передают сигналы в обе стороны. Мониш предположил, что в мозгу лунатиков лимбическая система резко активизируется, перевозбуждается и начинает бомбардировать лобные доли потоками сигналов.

В рассуждениях Мониша было рациональное зерно – у некоторых людей тревожные эмоции действительно способны перегружать мозг. Но его теория была основана на устаревшем представлении о мозге как своего рода электрической панели с переключателями и проводами, которые соединяют различные его области. По мнению Мониша, безумие является результатом нарушения электропроводки, в которой возникают короткие замыкания и неправильные соединения. Ликвидируя эти неправильные соединения, он может вернуть мозг в уравновешенное состояние – излечить помешательство одним движением ножа.

К сожалению, Мониш, судя по всему, не осознавал, что информация в мозгу движется разнонаправленно. Эмоции могут захлестнуть лобные доли, это верно. Но лобные доли тоже посылают сигналы в лимбическую систему, чтобы погасить неуправляемые эмоции и успокоить нас. На самом деле утрата лобных долей – это то, что превратило шимпанзе Люси после операции в полную развалину. Без поддержки лобных долей ее эмоции вышли из-под контроля.

Сцена в знаменитой Бетлемской королевской больнице в Англии, второе название которой – Бедлам – стало синонимом ужасающего состояния приютов для психически больных людей (гравюра Уильяма Хогарта из цикла «Карьера мота»).

Но Мониш игнорировал Люси, сосредоточившись на кристально чистой истории Бекки – страдавшей раньше и успокоившейся после. Ему рисовалась впечатляющая картина – миллионы людей, страдающих в приютах для душевнобольных по всему миру, которым он поклялся оказать помощь. Пусть простые врачи тратят время на электрошокеры и прочую ерунду. Он должен, как он говорил, «атаковать» самые корни психических заболеваний в мозге и для этого создать новое направление – психохирургию. И если этот процесс принесет ему славу – что ж, он не против.

В середине 1930-х годов Монишу шел седьмой десяток, и времени на создание весомого наследия оставалось немного. Поэтому он пренебрег испытаниями на животных и уже через три месяца после возвращения с лондонской конференции[44] провел хирургическую операцию на мозге, которую назвал лейкотомией.

Первым его пациентом стала шестидесятитрехлетняя женщина, которая на протяжении многих лет периодически оказывалась в психиатрической клинике.