Тем сильнее было ожесточение победителей. Дикие крики убиваемых стояли над стойбищами, вопли и стоны жертв стали сладкой музыкой для беснующихся печенегов. Они не просто убивали детей и стариков, они подолгу издевались, терзая их, пытая, сжигая в кострах и разрывая лошадьми. Скопом изнасилованные женщины часто умирали уже наутро после скотских игрищ. Но захватчики, пресытившиеся женской плотью, замучили и убили многих пленниц просто ради того, чтобы помучить и убить…

Нет, не этого хотел жестокосердный хан! Ему были безразличны муки им же обреченных, но его собственные воины стали очень быстро терять боевые качества. Слишком много времени они проводили среди беззащитных жертв, слишком много времени тратили на бесовские развлечения, опьяненные кумысом и вседозволенностью. Утопив собственное человеческое обличье в крови беззащитных, они перестали слушаться приказов, перестали беречь то, что приказано было беречь! Тех же женщин, которые должны были стать матерями будущего народа, тот же скот, который во множестве забивался, чтобы воины могли отведать печени, жаренной на углях. Выпотрошенные туши баранов просто гнили посреди степи, привлекая к разоренным кочевьям хищников и порождая заразу.

Наконец, терялось драгоценное время – а значит, половцы успевали отступить, прознав о смертельной угрозе, успевали собрать больше воинов и объединить силы родов! Так получилось в нескольких последних боях, когда куманы, прикрывая отход своих женщин и стариков, смело били навстречу печенегам, вырубая малые отряды и нанеся крупные потери большим. Все половецкие смельчаки погибли – но подумать только, хан потерял уже тысячу воинов за время похода!

Пришлось Кабугшину собирать свою рать в кулак, учинив при этом показательные казни особенно «заигравшихся» и ослушавшихся приказов хана. Их порвали лошадьми перед соратниками, и хотя бы временно кровь глупцов вразумила остальных. А тут еще прискакал гонец от Каталима – Ростислав не принял боя с Шаруканом в землях русов, половцы разгромили рати каганов Киева, Чернигова и Переяславля на реке Альте. На самом деле черная весть – ведь если теперь разобьют и тмутараканцев, уже ничто не спасет печенегов от яростной мести куманов! Особенно учитывая жестокость, с которой были истреблены кочевья, до которых воины Кабугшина успели добраться.

Так что теперь, холодея от ужаса, хан вел две с половиной тысячи степняков на соединение с Ростиславом, еще пятьсот легких всадников собирали уцелевший скот с разоренных стойбищ и гнали его к ставке кагана. Кабугшин ярился без повода, срывая злобу на окружающих. Доставалось даже сыну, сумевшему остаться в стороне при разорении куманских стойбищ! Собственно, за это отец на Карама и злился – ведь, по его замыслу, наследник должен был вдоволь насладиться плотью полонянок, зарубить кого-то из половцев, чтобы привыкнуть к виду крови! Но сын все время умудрялся оказаться где-то в стороне, переждать, не запятнать себя грязью. И именно это отчего-то раздражало хана.

Хотя самому себе Кабугшин мог признаться честно – более всего его страшит встреча с половцами в бою. Воины Шарукана наверняка уже знают о случившемся, старый волк поставит против печенегов тех, чьих близких так жестоко погубили… Даже те женщины, кого воины «пощадили», не лишив жизни, и кто не умер после всех истязаний – даже они теперь обречены на голодную смерть. Ведь оставшийся скот люди Кабугшина угнали для русов! А если не голод, так холод по ночам – шатры-то в большинстве своем бездумно сожжены – или зубы волков, распробовавших человечины… Половцы это знают – и удар мстящих воинов будет поистине страшен! Но стоять нужно, стоять придется до конца – или же эта участь постигнет все печенежское племя! Вот только, даже объединив силы с тмутараканцами, получится ли взять верх? Воинов у Шарукана все равно больше…

Этим утром хан, ведущий своих людей вдоль правого берега Данапра на соединение с русами, чувствовал себя особенно паршиво. Что-то терзало его, беспокоило. Плохое предчувствие вылилось в очередные придирки к телохранителям и приближенным, старый печенег не находил себе места и никак не мог взять себя в руки, успокоиться. Неожиданно захотелось перекинуться хоть парой слов с сыном, следующим в голове войска, да и мысли о Каталиме не вызывали ожидаемого раздражения. Наоборот, Кабугшин вдруг почувствовал легкую тоску по старшему сыну, вспомнил его ребенком – полненьким, смышленым и смешливым мальчуганом, души не чаявшим в строгом и недоступном отце. Может, стоило проводить с ним больше времени, и тогда бы их отношения сложились иначе?..

К хану подскакал запыхавшийся гонец от Карама. Кабугшин растерянно уставился на человека, столь дерзко прервавшего его глубоко спрятанные воспоминания, и только потом до него дошел смысл практически выкрикиваемых им слов:

– Половцы! Половцы впереди, большой отряд!

Хан размышлял всего несколько мгновений – трезво мыслить не получалось из-за охватившего его животного страха, и потому единственным внятным приказом, что вождь печенегов сумел произнести, был приказ к отступлению. Хотя фактически с первых же мгновений оно стало принимать форму неорганизованного бегства.

Сложно сказать, почему Кабугшин вдруг растерял всякое мужество – ведь когда-то он смело ходил в набеги в земли русов, отчаянно рубился с торками, умел поставить на место зазнавшихся половцев. Может быть, все дело в том, что весть о возвращении Шарукана в степи подтачивала его решимость все эти дни, может, его подкосил сам поход, не задавшийся буквально с самого начала? Может, незаметно для самого хана его душа терзалась из-за бессмысленной жестокости, с которой он бросил своих печенегов на куманские кочевья? А может, сердце его подсказывало, что за совершенные бесчинства последует справедливая расплата? Может, годами невзгод развитое звериное чутье подсказывало все последние дни, да практически в голос кричало: «Опасность!» – и вся нервозность хана оттого и зародилась?! От этого самого предчувствия неизвестной угрозы? А может, Кабугшин стал просто слишком стар, чтобы лихо вести в бой свою орду?!

Может быть. Но скорее всего, все эти причины сложились вместе.

Как бы то ни было, хан, следующий в хвосте колонны, развернул коня и отчаянно наподдал ему, судорожно нахлестывая по лошадиным бокам плетью. В эти мгновения он вдруг перестал думать об обоих сыновьях, о лишившемся командира войске, наконец, о народе, поставленном его решениями на край гибели. Нет, он очень остро захотел оторваться от преследования, от опасности, очистить голову от страхов быстрой скачкой. Почувствовать себя молодым в мгновения, когда ветер свистит в ушах… И вот уже тогда, освободившись от страха, Кабугшин собирался взять себя в руки и крепко подумать, что делать дальше. Но не сейчас – сейчас самое главное спастись. Спасти собственную драгоценную жизнь…

Хан ускакал, едва заслышав об опасности, за ним последовали телохранители и приближенные – те самые, кто должен был руководить отрядами в битве. Тысяча отборных воинов, все время находившаяся подле вождя, так же организованно последовала за ним, пусть и с небольшим промедлением.

Кабугшин ускакал, спасая жизнь, еще не зная, что половцы, скорым маршем пройдя по степи, чередой частых, коротких стычек загнали дозоры русов в лагерь, не дав Ростиславу определить место нахождения орды. Он не знал, что Шарукана уже известили о вероломном ударе из Таврии, о крайней жестокости захватчиков – и что хан куманов по прозвищу Старый поклялся всем богам отомстить! По широкой дуге он обошел лагерь тмутараканцев, стремясь навстречу печенегам. А обнаружив, что коварные враги следуют вдоль берега реки, Шарукан послал половину войска обойти их. Так что Кабугшин вел своих людей не к спасению в бегстве – он следовал к гибели, навстречу грамотно подготовленной старым волком ловушке… И когда впереди показались новые вражеские разъезды, буквально обезумев от страха, хан ускакал в степь.