Почему бы и нет? Я же… Я же согласилась практически. Я же сама тянулась, сама позволяла. Раздразнила…

Алекс всегда говорил, что я сама виновата во всем. Раздразнила, а потом заднюю дала. Потому и получила. А была бы ласковой…

Как обычно, мысли об Алексе вызывают панику пополам со ступором. Я ощущаю, как все внутри напрягается в ожидании неминуемого продолжения, и тело само реагирует так, чтоб получить как можно меньше боли. Послушно обмякает, перестает сопротивляться.

Правда, эта слабость длится всего мгновение, словно я погружаюсь под воду с головой, а затем резко выныриваю за глотком воздуха и дополнительными секундами жизни.

Слабость преодолевается сама собой, я выпрямляюсь, вскидываю подбородок и смотрю в упор на Каза. Прямо в глаза, с расширенными зрачками и отголосками сладкого безумия в них.

Не будет больше такого, как с Алексом. Не будет! Я другая уже! И мужчина рядом другой. Он способен понять и остановиться. Или… Или у меня все очень, очень плохо…

Но думать об этом сейчас — смерти подобно.

А потому — не думаю.

И надеюсь, очень-очень надеюсь…

Каз наклоняется еще чуть-чуть, усмехается, тепло выдыхает мне в губы:

— Не бойся, Марусь… Никто ничего не скажет… Сейчас мы выйдем, и я отвезу тебя за племяшом, хорошо?

Киваю, отпуская напряжение теплой волной по телу, не в силах произнести больше ни слова.

Да и не нужны слова. Мне не требуется его молить, убеждать подождать, не делать со мной того, на что я сейчас не готова, не хочу… Он сам это понимает. И какая же я была дурочка, если опять вспомнила свой самый страшный кошмар в минуту слабости!

Алекс давно мертв! Его жрут черви! А я все еще воскрешаю его при каждой нервной встряске! И сама себя пугаюсь! И жить себе не даю! Сама! Сама!

— Но… — Каз пальцем легко проходится по моей скуле, трогает губы, очень чувствительные после его жесткого поцелуя, гладит нижнюю, а глаза его при этом снова теряют осмысленность и собранность, становясь бешеными, глубокими омутами, — пообещай, что мы повторим… Хорошо?

— Что… повторим? — вопрос глупый, но другие я в этот момент задавать не могу. Да и конкретика не помешала бы.

Похоже, Казу тоже хочется конкретики, потому что он скользит пальцами по скуле в сторону уха, мягко кладет ладонь на затылок и шепчет:

— Это…

А затем целует. Опять.

И опять так нежно, так сладко и глубоко, что у меня снова подрагивают коленки, а тело становится мягким и податливым. И совсем не так, как недавно, когда испугалась и среагировала привычным образом. Нет, эта покорность, слабость — не обидна, не позорна для меня, а , наоборот, волнующая и правильная. Именно так, наверно, и нужно реагировать на власть и силу нравящегося тебе мужчине. Мужчине, которому ты хочешь покориться, с которым ты хочешь быть мягкой и слабой. Обволакивая его каменную твердость нежной плотью, смиряя бешеный напор и агрессию податливостью и чуткостью…

Инь и ян, сплетенные в одно…

Он перестает меня целовать ровно за мгновение до того, как входная дверь хлопает, а в коридоре слышится звонкий голос Ваньки.

Отпускает и мягко подталкивает в сторону гардеробной, заставляя зайти.

Закрывает дверь.

А через секунду я слышу, как Ваня влетает в коридорчик:

— О, Каз! Здорова!

— Привет, брат, — я без сил прислоняюсь к обратной стороне двери, пытясь унять бешено бьющееся сердце и остудить красные щеки. А Каз в полуметре от меня совершенно спокоен, судя по голосу… Как ему это удается? — Ты чего тут потерял?

— Да сказали, что Маруся сюда пошла, — говорит Ваня, — вот пришел проверить, вдруг заблудилась, мало ли…

— Да она в раздевалке, Вань, я видел, как заходила…

— Да? Марусь? Ты там?

— Да, Ваня, — не знаю, какими усилиями мне удается сделать голос спокойным, наверно, это просто что-то настолько атавистичное, что даже не обдумывается, исключительно на рефлексах выдается, — я скоро, не волнуйся!

— Ага… — голос Ваньки чуть озадаченный, но, вроде бы, не подозрительный, — а ты чего тут делаешь? — хотя, нет… Рано я обрадовалась. Ваня — сын своего отца, не по годам развитый и умеющий подмечать детали, — в полотенце…

— Так я вышел воды попить, — отвечает спокойно Каз, — в хамаме сидел с Аром.

— А-а-а-а… Ну ладно. Я Марусю подожду тогда.

— Да не надо, она выйдет, я отвезу ее.

— Почему ты? — в голосе Ваньки все больше подозрительности, — какого фига, Каз? Она — моя учительница! Нефиг к ней клеиться! Маруся!

— Ваня, — я подпрыгиваю, мгновенно мобилизуясь, принимаюсь лихорадочно переодеваться и одновременно увещевать ярящегося от ревности Ваньку через дверь, — я скоро! И я сама Казимира Андриановича попросила… Ему в ту же сторону, как выяснилось…

— Как у тебя отчество? — а теперь в голосе Ваньки изумление, чистое, по-детски непосредственное, — Андрианович? Них… Кхм… То есть, офигеть! Откуда такое?

— А это, брат, самая большая загадка, — мирно говорит Каз, — пошли на улицу, не будем мешать Марусе…

— Нет, ты мне расскажи! — не отстает Ванька, — крутое отчество же! Папу Андриан звали?

— Не знаю, брат, — смеется Каз, — я же детдомовский… С таким именем и привезли, похоже… Или кто в детдоме с фантазией был…

Их голоса удаляются, похоже, Каз тащит Ваньку к выходу из домика. И я выдыхаю.

Сажусь на пуфик, машинально сминая в руках футболку, смотрю на себя в большое напольное зеркало.

Оттуда на меня испуганно и ошарашенно таращится взлохмаченная девушка с нервным румянцем во всю щеку и слишком красными губами. Абсолютно неприличный вид…

Полностью соответствующий реальности.

Надо собраться, Марусь.

Надо как-то прийти в себя.

Подумать, что делать дальше…

И как жить.

И как себя с Казом теперь вести… И…

Трогаю щеки, скольжу подушечками пальцев по губам, и все нервные окончания сладко подрагивают… Как он целовал… Боже… Если еще захочет, разве смогу я противиться? Смогу его ограничивать? Теперь, когда знаю, каково это, когда по своей воле, по своему желанию? При одном воспоминании все внутри екает взбудораженно, томно.

А я сама?

Себя-то