этиологию кликушества. Испытывая отвращение к ненасытной сексуальности мужчин, Толстой в «Крейцеровой сонате» сосредотачивается не на крестьянках, а на русских женщинах всех сословий, которые, находясь в браке, регулярно подвергаются сексуальной эксплуатации со стороны мужей, будучи беременными или кормящими. Он утверждает, что неспособность мужчины обуздывать желания истощает силы как женщины, так и ребенка. Толстой объясняет, что выкидыши и травмы, которые испытывает женский организм при половом акте в то время, когда сексуальные отношения должны быть табуированы, приводит к ослаблению женской психики.

И оттого в нашем быту истерики, нервы, а в народе – кликуши. Вы заметьте, у девушек, у чистых, нет кликушества, только у баб, и у баб, живущих с мужьями. Так у нас. Точно так же и в Европе. Все больницы истеричных полны женщин, нарушающих закон природы. Но ведь кликуши и пациентки Шарко – это совсем увечные, а полукалек женщин полон мир[501].

Зная о том, что Жан-Мартен Шарко лечил истерию в знаменитой парижской больнице Сальпетриер, что получило широкую огласку в европейских и российских журналах, Толстой делает предположение, что все женщины, независимо от сословия и национальности, становятся истеричками и эпилептичками из‐за сексуального насилия, которому они подвергаются со стороны своих мужей. Возвращаясь к сексуальной этиологии одержимости бесами, которую он ошибочно отождествляет с эпилепсией, Толстой осуждает варварство безразличного общества, позволяющего мужчинам действовать исключительно ради получения удовольствия.

Темная сторона крестьянских верований

К концу XIX века фигура кликуши, получившая долю сочувственного внимания в произведениях писателей-реалистов Писемского, Лескова, Достоевского и Толстого, в значительной степени была вытеснена образом ведьмы в результате растущего увлечения интеллигенции оккультизмом и темной стороной крестьянских верований. Исключение из правил составляли новые более специализированные работы психиатров, стремившихся раскрыть ментальные основы кликушества. Но даже психиатры стали частью новой интеллектуальной и культурной эры. Период с 1890 года до кануна Первой мировой войны, известный в России как Серебряный век, стал свидетелем культурных и интеллектуальных экспериментов в ответ на все более фрагментированный и опасный мир, порожденный западной наукой и материализмом. Социальные волнения, сопровождавшие развитие промышленности, появление в городах все большего количества крестьян, далеких от городской культуры, рост венерических заболеваний – вот чем было отмечено общество, «неумолимо идущее к мировой войне и революции»[502]. В то время как в моду среди образованных средних и высших классов входит порнография, вульгарное поведение, наркомания, сексуальные эксперименты и антисемитизм, для тех же групп становится свойственным влечение к русской крестьянской культуре и одновременное отвращение к ней, вызванное ее якобы суеверной системой убеждений и варварскими преступлениями против ведьм и колдунов.

Под влиянием западноевропейского увлечения спиритизмом и оккультизмом и сомнений в позитивистском мировоззрении российские интеллектуалы оказались очарованы верой в сверхъестественное и фантастическое, не отвергая, однако, научных принципов. В первой половине XIX века писатели-романтики определяли веру в сверхъестественное как положительный признак русской крестьянской культуры, который можно было использовать для исследования сложностей человеческой натуры и определения отличительных черт русской культуры. Писатели и этнографы Серебряного века, напротив, были очарованы деревенской мрачностью и крестьянскими верованиями, предполагающими существование первозданного мира, в котором царствует насилие и разрушение.

Опираясь на западноевропейские понятия о колдовстве, эти авторы сосредоточили внимание на вере в ведьм и колдунов через опыт их жертв, кликуш. Когда в литературе появлялись одержимые персонажи, это были не кликуши, а западноевропейские одержимые в исторических драмах, разворачивающихся в западных странах и наполненных римско-католическими, а не православными образами. Яркие примеры этого нового жанра – драма Мирры Александровны Лохвицкой «In Nomine Domini» (1902) и роман Валерия Брюсова «Огненный ангел» (1907). Хотя некоторые графические изображения Серебряного века воплощают образ русской одержимой, но это скорее подвергшаяся сексуальному насилию современная городская женщина (новое аллегорическое изображение России), а не вышедшая из-под контроля крестьянка[503]. Ведьмы в искусстве Серебряного века, напротив, в основном происходят из русской деревни. Образ рябой сельской ведьмы Матрены из романа Андрея Белого «Серебряный голубь» (1910), которая вместе со своим колдуном-повелителем уничтожает героя романа Петра Дарьяльского, основывается на этнографических данных и наблюдениях автора за крестьянской жизнью. В контексте романа, в ходе борьбы между западной и восточной цивилизациями народная культура Востока «оказывается более мощной и в конечном счете загоняет противника в ловушку и уничтожает»[504]. Это можно интерпретировать как возможность того, что «деревенская темнота» поглотит Россию.

Образы «темных масс» и «темноты» русской деревни не были изобретением рубежа веков. Журналы XIX века впечатляют читателей непрестанно повторяющимися картинами такого рода, перемежающимися немногочисленными голосами авторов, отстаивавших крестьянство. Даже писатели-реалисты рисовали мрачные картины деревенской жизни и разложения крестьянства при крепостном праве. Когда крестьянская реформа не привнесла в эту картину заметных изменений, а идеалистический образ деревни, нарисованный народниками, дал трещину в результате их неудачной попытки поднять крестьян на восстание в «безумное лето» 1874 года, на поверхность вновь всплыли мрачные образы. Даже Достоевский, считавший крестьянство вместилищем истинной веры и русской души, говорил о жестокости и варварстве жителей деревни. В то же время он считал, что негативные черты крестьянской культуры должны исчезнуть сами по себе, и неоднократно предупреждал о разлагающем влиянии, фальши и тьме так называемой цивилизации[505]. С другой стороны, врачи и этнографы отстаивали преимущества достижений прогресса. Стремясь понять темную сторону крестьянской культуры, они считали себя просветителями и цивилизаторами. «Тьма» стала символом всего, что эти профессионалы из среднего класса считали суеверным, православным, традиционным, устарелым, невежественным, первобытным и примитивным.

Опасения по поводу растущего в среде русских крестьян беззакония, высказываемые еще в 1870‐х годах, в 1880‐х и 1890‐х усилились. Дворяне, возвращавшиеся в имения для переустройства хозяйства в соответствии с новыми реалиями, требовали от государства большей защиты от крестьян. В то же время высшие и средние классы, проживающие в городах, чувствовали угрозу в связи с быстрым притоком деревенских жителей в Москву и Санкт-Петербург. Новые горожане, по мнению представителей среднего класса, были грубы и не уважали городскую культуру. Сообщения о росте количества уголовных преступлений в деревнях, хулиганства, а также воровства и грабежей, совершаемых, как правило, представителями низших классов, усиливали страх образованного сообщества перед крестьянским варварством. Некоторых интеллектуалов охватили апокалиптические настроения, теперь их исследования по части взаимосвязи между преступностью и крестьянскими верованиями в колдовство и нечистых духов были «окрашены глубоким страхом перед могущественной первобытной силой, которая может быть задействована и высвобождена»: страх, подтвержденный революцией 1905 года