Боэш{636}, каменными молотками из гранита, кварца или латерита на деревянной наковальне (из твердой породы дерева) или на каменной платформе они раскалывают орехи. При этом они могут переносить молотки и орехи к тяжелым нетранспортабельным наковальням: орехи — на расстояние до 30 м, молотки — до полукилометра (для сравнения: хабилисы переносили орудия на 2–5 км, куски лавы — на 1 км, иногда до 6–13 км{637}). Шимпанзе четко знают, что разные орехи требуют различных орудий и различных усилий. Например, орехи дерева Panda oleosa, обладающие очень прочной скорлупой, требуют более сильных ударов, чем орехи Coula edulis, поэтому их чаще разбивают гранитными, а не кварцевыми молотками.

Технология раскалывания орехов существует у шимпанзе по меньшей мере 4300 лет — именно такую дату дали недавние раскопки Хулио Меркадера и его коллег в национальном парке «Таи» (Кот-д’Ивуар){638}. Найденные камни гораздо больше, чем орудия гоминид, но очень похожи на те, которыми пользуются современные обезьяны. Поскольку люди 4300 лет назад в тех местах не селились, остается предположить, что до использования орудий шимпанзе додумались самостоятельно. А значит, вероятно, что в какой-то мере пользоваться орудиями мог уметь и наш общий с шимпанзе предок{639}.

Орудиями в природе пользуются не только шимпанзе, но и бонобо{640} (колют орехи, как и шимпанзе), и орангутаны{641} (вытирают морду листьями, используют листья вместо перчаток, чтобы брать колючие плоды, при помощи очищенных от коры палочек достают семена из плодов с очень твердой кожурой, причем иногда делают эти палочки прежде, чем залезть на дерево за плодами, и нередко берут с собой на следующее дерево{642}, и т. д.), и яванские макаки Macaca fascicularis (выдернутые у людей волоски они используют в качестве зубной нити{643}, а разными типами молотков раскалывают орехи и откалывают от субстрата устриц{644}), и даже южноамериканские широконосые обезьяны — чернополосые капуцины Sapajus libidinosus. В национальном парке «Серра-да-Капивара» в Бразилии они колют орехи кешью, используя молотки (и выходы скальных пород в качестве наковальни), выкапывают острыми камнями съедобные клубни, охотятся на ящериц, пронзая их палочками; начало их орудийной деятельности относится ко времени как минимум 600–700 лет тому назад{645}.

А еще, как недавно выяснилось, вовсе не обязательно, что первые отщепы гоминиды откалывали для того, чтобы использовать острый край: чернополосые капуцины, расколов камень, лижут его, но в качестве орудия не используют{646}.

Орудия, вероятно, свидетельствуют скорее не о языке, а о когнитивных возможностях изготавливавших их видов. Так, комбинированные орудия (имевшиеся, заметим, не только у кроманьонцев, но и у неандертальцев{647}) свидетельствуют о возможности мыслить целое составленным из частей (это могло найти отражение и в коммуникативной системе, в построении знаков из знаков, а также знаков из незначащих элементов). Изготовление орудий для производства орудий свидетельствует о возможности долговременного планирования: индивид, отправляясь за сырьем для таких орудий (а «на ряде памятников зафиксировано использование таких пород камня, которые не встречаются в их окрестностях, что свидетельствует о намеренной транспортировке сырья, причем иногда на десятки километров»{648}), должен предвидеть достаточно длинную цепочку событий: добычу сырья, принесение его на стоянку, где можно заниматься его обработкой, изготовление орудия, изготовление с его помощью другого орудия и наконец использование этого последнего орудия для тех или иных целей. Изготавливать орудия с помощью орудий умел уже гейдельбергский человек: в Германии были найдены еловые копья возрастом 400 тыс. лет, обработанные и заостренные с помощью каменных орудий{649}. Эти копья не имеют наконечников, но их центр тяжести находится на ⅓ расстояния от острия, как у современных метательных копий. Такая способность к долговременному планированию могла быть впоследствии распространена и на коммуникативное поведение, составив основу синтаксиса{650}.

При этом следует отметить, что определенными способностями к составлению многоступенчатых поведенческих программ обладают и обезьяны. Вот какую последовательность действий сумели спланировать и осуществить самки шимпанзе Лада и Нева, содержавшиеся в лаборатории в Ко́лтушах (и, заметим, не обучавшиеся никакому языку). Однажды, когда лаборантка забыла на столе ключи, они проделали следующее:

«1) отбили край столешницы у стола, который стоял внутри их вольеры уже три года;

2) с помощью образовавшейся палки подтянули оконную штору и захватили ее;

3) набросили штору на стол с ключами, который находился на достаточном расстоянии от решетки, и с ее помощью подтянули ключи к вольере;

4) открыли висячий замок и вышли на свободу — эта операция была им ранее знакома»{651}.

Исследователи сумели установить это, намеренно воссоздав исходные обстоятельства, и «обезьяны сами охотно воспроизвели ход решения этой задачи»{652}. Многочисленные примеры того, как шимпанзе планируют будущее, наблюдал Франс де Вааль{653}.

В природе шимпанзе могут использовать серии орудий — например, сначала пробить стенку термитника одной палочкой (пробойником), а потом добывать термитов при помощи другой палки (удочки). Максимальная серия — из пяти последовательно используемых орудий — зафиксирована для ситуации добычи меда{654}. Сложную последовательность спланированных действий представляет собой раскалывание орехов: сначала подбираются по размеру и весу камни для молотка и наковальни (каждый подбирает то соотношение молотка и наковальни, которое удобнее лично ему), при необходимости — также камни-клинья, которые будут удерживать наковальню в правильном положении; эти камни приносятся в нужное место, и только потом шимпанзе начинают колоть орехи{655}. Орудий для производства орудий обезьяны не делают, но, если от наковальни отколется большой кусок, он может быть потом использован в качестве молотка{656}. До человеческого поведения здесь остается всего один шаг: надо не просто воспользоваться отколовшимся куском, но знать, что так бывает, и отколоть его нарочно.

В качестве одной из важных предпосылок возникновения языка называлось умение производить одинаковые действия стандартным образом{657} (такая точка зрения базируется на том, что, в отличие от людей, шимпанзе в экспериментах делают все чрезвычайно небрежно и неточно{658}). Действительно, для успешного функционирования языка совершенно необходимо, чтобы более или менее одинаково реализовывались в речи фонемы, из одних и тех же (или стандартным образом связанных друг с другом) фонем состояли морфемы, одинаково строились тождественные синтаксические конструкции и т. д. Совершенно очевидно, что все эти элементы могут видоизменяться, — но только под воздействием определенных условий, и человек умеет делать на это поправку. Но, если бы все это делалось вообще без какого-либо порядка (сегодня так, а завтра