4 день журавля. Риль Суардис

Рональд шер Бастерхази

Пахло шамьетом, свежей выпечкой, морем, соснами и миндально-нежной горечью звездных фиалок. Не открывая глаз, Роне поглубже вдохнул запах счастья, потянулся… и замер на полувдохе. Его поцеловали. Легко, тепло, словно невзначай. Словно целовали так тысячу раз прежде и поцелуют тысячу раз после. Завтра. Через месяц. Через сто лет – его так же разбудят поцелуем, запахом шамьета и слегка ворчливым:

– Горазд ты дрыхнуть, мой темный шер.

«Остановись, мгновенье. Ты прекрасно», – что-то такое недавно цитировал Ману. Очень подходило к случаю.

– А ты, как всегда, вскочил ни свет ни заря и куда-то бежишь, мой свет, – хотелось сказать так же ворчливо, а получилось восторженно и счастливо.

Ну и ладно.

Можно себе позволить.

– Хотел бы я сказать, что ты не прав, но не выйдет, – вздохнул Дайм. – Нужно прямо с утра сделать одно важное дело… ты вставать собираешься, Роне?

– А что? – Роне открыл глаза и еще раз потянулся, наслаждаясь свободным течением жизни в теле. Никакой, дери ее семь екаев, боли. Ни следа. И сердце бьется, как родное. – Ты собираешься предложить мне шамьет в постель?

Дайм, одетый лишь в распахнутую сорочку, отпил шамьета из большой чашки и оценивающе оглядел Роне. По-прежнему голого. Темная суть радостно откликнулась на касание света, в паху стало горячо и тяжело, а потребность дотронуться, слиться, впустить в себя живой перламутр и бирюзу стала нестерпимой.

– Не шамьет. Или ты сейчас встаешь, одеваешься и прекращаешь меня дразнить, или…

– …Или ты меня трахнешь вместо завтрака? – усмехнулся Роне, окончательно скидывая одеяло, и без того практически ничего не прикрывавшее, и бесстыдно подставляясь жадному взгляду и не менее жадным потокам светлого дара.

– Вместо завтрака, – кивнул Дайм, поставил чашку на стол, заваленный бумагами, и шагнул к постели. – Кис-кис.

Он сказал это так… так… Роне почти задохнулся от предвкушения, сладкого почти как сам секс. Встав на четвереньки, он прогнулся в спине и голодно, бесстыдно протянул:

– Мя-ау, мой светлый шер.

– Хиссов ты сын, – хрипло от возбуждения сказал Дайм и накрыл его собой: крыльями из света и тьмы, из воздуха и пламени, из мечты и счастья…

На самом деле было совершенно неважно, какие движения совершали их тела. То есть это тоже было хорошо, безумно хорошо и правильно, но… Неважно. Приближение физического оргазма совершенно терялось в буйстве стихийных потоков, в слиянии сути – слой за слоем, от поверхностных эмоций вглубь, к самым потаенным уголкам души, к тому, что Роне прятал даже от самого себя, но тут открывал, впускал туда свет, отдавал самое дорогое и самое постыдное, самое уязвимое и нежное, самое… себя. Целиком. И брал – так же, целиком, до самого донышка пил, впитывал в себя прекрасный свет…

Наверное, он орал от силы ощущений. По крайней мере, колени у него точно разъехались, а локти подломились. А может быть, это постель под ним превратилась в зыбкий кисель. Или весь мир вокруг.

По дыссу.

Он был Даймом, Дайм был им, а все прочее могло катиться в болото. Правда, болото почему-то пахло гарью. Точнее, паленой бумагой.

– Дыссак отчетам, – пафосным шепотом сообщил Дайм куда-то Роне в затылок и рассмеялся. Легко, счастливо. Как мальчишка.

– Туда им и дорога, – не открывая глаз, согласился Роне, постепенно возвращаясь в реальность.

Очень постепенно. И только потому, что в реальности был Дайм. Тяжелый, горячий, с мокрой от пота кожей… и не только от пота… и не только кожей… А его запах! Плотный и терпкий запах удовлетворенного мужчины. Зрелого. Сильного. Вот так лежал бы под ним целый день, наслаждаясь близостью и полной открытостью.

Отчеты только потушить. Чтоб не перебивали запаха. Правда, получилось это довольно странным способом. Вместо погорелых отчетов на письменном столе оказался целых ворох звездных фиалок. Кажется, они там просто выросли.

А Дайм обрадовался. Роне буквально окатило его счастьем, и нежностью, и благодарностью, и любовью.

Кто бы мог подумать, что это так просто, порадовать генерала МБ, светлого шера-дуо Дамиена Дюбрайна, прозванного Имперским Палачом. Тьфу. Отвратительное прозвище. Совершенно Дайму не подходит.

– Ты – ходячее искушение, мой темный шер, – с восхищением, смешанным с сожалением, сказал Дайм и неохотно скатился с него. – Вот вернусь из Ирсиды, и устроим себе выходные. На полмесяца. Нет, на месяц! Удерем на море, только мы с тобой…

– Сам-то себе веришь? Ты через два дня сорвешься к своей Шуалейде.

Роне усмехнулся почти без печали. Он же не ждал, что вот сейчас светлый шер скажет: я дарю тебе мое сердце… Нет, конечно же нет. Не после того, как Роне отказал ему. И не просто словами, а подлым ударом в сердце. Это же психическая травма на всех слоях подсознания, вплоть до самого глубокого. И даже после работы Дракона она осталась. Где-то там, в самом дальнем углу, и наверняка Дайму даже подумать о единении с Роне больно. Какое уж тут абсолютное доверие и принятие.

То, что Дайм сумел преодолеть страх, простил Роне и любит после такого – уже чудо, о котором и мечтать-то было слишком большой наглостью. А единение… Это необязательно. Можно быть вместе и любить друг друга и без него. Им и так хорошо.

– Ты прав, – кивнул Дайм. – Но знаешь что, мой темный шер? Мы просто возьмем ее… то есть их обоих, с собой.

Роне сделал вид, что не почувствовал горечи Дайма. Обоих, да? Только ты не уверен, что они – оба – захотят. С нами. С тобой.

И еще тебе не идет смирение, мой свет. Вот так отдать женщину, которую любишь, какому-то мальчишке и покорно принимать ее невнимание и нелюбовь – не похоже на тебя.

– Ладно, уговорил, – загнав никому сейчас не нужное понимание подальше, улыбнулся Роне. – Спорим, если ты потратишь целых десять минут на завтрак, мир не рухнет?