— Вам очень повезло, что у вас есть Моник, — негромко сказал Чарли, и когда Франческа подняла голову, чтобы посмотреть на него, он заметил в глубине ее холодных глаз крошечную искорку тепла и любви.

— Да, мне вправду повезло… — словно эхо повторила она, но по ее виду нельзя было сказать, на самом ли деле она так считает.

— Она отлично катается на лыжах, — улыбнулся Чарли. — Моник перегоняет даже меня, а ведь я катаюсь довольно сносно.

— Она обгоняет и меня!.. — Франческа чуть не засмеялась, но сумела вовремя удержаться. Перед ней был чужой человек, которого она не хотела знать ни сейчас, ни потом. — Именно поэтому я и отпускаю ее кататься одну. Для меня Моник слишком быстра — все равно она меня обгоняет, и мне потом приходится ее повсюду искать.

Она улыбнулась и сразу же очень похорошела, но Чарли подумал, что в ее улыбке по-прежнему очень мало жизни. Франческе явно недоставало внутреннего огня.

— Моник сказала мне, что училась кататься во Франции, — осторожно начал он и увидел, как лицо его собеседницы мгновенно стало замкнутым — точь-в-точь как бронированная дверь банковского хранилища, которая с лязгом встает на место. Один за другим срабатывают электронные и силовые замки, и вот уже ее не возьмешь ничем, кроме хорошего заряда взрывчатки. Очевидно, Чарли напомнил Франческе о чем-то, о чем она не хотела ни думать, ни даже вспоминать, и она в панике заперла калитку в разделяющей их стене и побежала далеко-далеко, где нет ни боли, ни воспоминаний, ни неловких мужчин с их идиотскими вопросами.

На ее лице все еще сохранялось выражение недоумения и печали, когда вернулась Моник. Франческа тут же встала и объявила дочери, что пора идти спать.

Моник заметно огорчилась. Она так хорошо проводила время, и вот, на тебе!.. Ей очень хотелось встретить Новый год, как большие, но мать была непреклонна, и Чарли знал, что в этом есть доля его вины. Франческа уже не чаяла, как избавиться от него; она желала сейчас только одного — убежать и спрятаться в своем номере, чтобы снова почувствовать себя в безопасности, но она не могла оставить дочь одну.

Чарли все это хорошо понимал, и ему хотелось объясниться, сказать, что он не желает Франческе зла, что у него тоже есть своя боль, которая не дает ему покоя ни днем, ни ночью, и что он больше не представляет никакой опасности, но он видел, что любые слова были бы бессильны. В эти минуты уже оба они показались ему похожими на двух израненных, затравленных зверей, которые пришли напиться у одного ручья и теперь с опаской косятся друг на друга, не смея подойти к воде и боясь нового нападения, новой боли. Чарли не мог даже сказать ей, что они не должны бояться друг друга, что нет никакой необходимости бежать и прятаться, ибо он не знал таких слов, чтобы передать ей все, что испытывал сам. Ему не нужно было от Франчески ни дружбы, ни поддержки, ни близости. Они встретились случайно и должны были разойтись, как два корабля на встречных курсах, — разойтись навсегда, обменявшись лишь протяжными приветственными гудками, однако даже его силуэт на ее горизонте испугал Франческу. Одного лишь намека — нет, не на опасность, а просто на возможность появления в ее жизни какого-то мужчины — было более чем достаточно, чтобы она в панике ринулась прочь, унося с собой свои горести и печали.

И все же Чарли попытался вступиться за Моник, которая была слишком расстроена неожиданным решением матери.

— Может, по случаю Нового года вы сделаете исключение? — просительно сказал он. — Как насчет имбирного эля для Моник и по бокалу шампанского для нас с вами?

В ответ Франческа лишь резко тряхнула головой. В его предложении ей почудился беззастенчивый напор, поэтому меньше чем через две минуты они с Моник уже попрощались и исчезли. Чарли остался один, и мысли его были совсем не праздничными.

Он еще никогда не видел женщины, которая так явно страдала бы от каких-то глубоких душевных ран, и не представлял себе, чем же мог так разрушить ее олимпийский чемпион. Дело было даже не в ее страданиях; Франческа напоминала ему втоптанный в грязь цветок, который уже никогда не поднимется, не говоря уже о том, чтобы цвести.

Еще одно обстоятельство тревожило и огорчало его. Дело было вовсе не в том, насколько ужасно обошелся с Франческой муж; Чарли допускал даже, что ничего особенно страшного там не было, и никакого значения это уже не имело. Самым главным была убежденность Франчески в том, что с ней поступили подло, что ее предали, и теперь, потеряв надежду и разуверившись во всех и вся, она пряталась в свою раковину каждый раз, когда к ней кто-то приближался. Вместе с тем Чарли было совершенно ясно, что, несмотря ни на что, Франческа оставалась мягким, чувствительным, добрым человеком. Будь она настоящей стервой, она отнеслась бы к разрыву с мужем гораздо легче.

Поднявшись с кресла у камина, куда он опустился в своей задумчивости, Чарли перешел в бар и просидел там до половины одиннадцатого. Потом он вернулся в свой номер, посчитав, что ему нет никакого резона торчать внизу и наблюдать, как другие пьют и веселятся. Как и Глэдис Палмер, Чарли в последние годы не любил встречать Новый год, и поэтому в полночь, когда заревели автомобильные сигналы, зазвонили колокольчики, а в небо с шумом взвились разноцветные огни фейерверков, он уже крепко спал, уткнувшись головой в подушку.

На следующий день он проснулся свежим и бодрым и увидел, что пошел густой снег, сопровождавшийся сильным, холодным ветром. Кататься по такой погоде было нельзя, и Чарли решил вернуться в Шелбурн-Фоллс. От Клэрмонта до того места, где он жил, было совсем недалеко, поэтому он мог снова приехать сюда, как только погода прояснится. К тому же Чарли чувствовал, что трех дней хорошего катания для него вполне достаточно; в шале же его ждали дела, за которые ему не терпелось приняться.

В десять тридцать утра он уже выписался из мотеля и через полчаса был дома. За время его отсутствия сугробы вокруг шале заметно выросли, и на поляне стояла полная тишина, не нарушаемая даже свистом ветра, от которого ее хранили молчаливые могучие ели. Чарли всегда нравилось слушать тишину, поэтому, наскоро перекусив, он растопил в спальне камин и устроился с книгой в кресле у окна. Так он просидел несколько часов, то читая, то поднимая голову и любуясь окрестностями, которые продолжал заносить бесшумный снег.

Время от времени он принимался думать о маленькой девочке, которую он встретил в Клэрмонте, и о ее матери, с головой ушедшей в свою печаль. Чарли был не прочь снова встретиться с Моник, однако ему было очевидно, что ни она, ни тем более ее мать не годятся для того, чтобы плакаться им в жилетку.

Мысль о Франческе напомнила Чарли о книгах, которые он должен был вернуть в библиотеку. Правда, одну Чарли дал Глэдис Палмер, однако он все равно собирался навестить ее завтра. Не забыть бы взять у нее книгу и сдать в библиотеку, подумал он, мысленно завязывая себе узелок на память.

От этих неспешных размышлений Чарли неожиданно отвлекли какие-то звуки, доносившиеся с чердака. От неожиданности Чарли даже подскочил — и тут же выругал себя за глупость. Он слишком настроился на то, что в доме с такой богатой историей каждый день будет происходить что-нибудь сверхъестественное, и ему даже в голову не приходило, что, кроме него, в шале могут быть и другие обитатели. Мыши и крысы вполне могли облюбовать подвал, а на чердаке могла поселиться белочка или бурундучок.