Золотые горки в чашах таяли, как воск на горячих сковородках. Десятки тысяч червонцев, тускло посверкивая в затененном лиловыми шторами зале, мигом исчезали в карманах сюртуков, жилетов облагодетельствованных царской милостью.

Когда чаши с драгоценностями в руках пажей почти совсем опустели, произошел казус, который одних рассмешил до хохота, других, слабодушных, напугал. Кто-то прыснул еще тогда, когда на середину зала, услышав свой титул и имя, быстро выбежал на коротких ножках дебелый господин с выставленной вперед, как таран, головой. Казалось, он ничего не видел перед собою, кроме завораживающего посверкивания золота и бриллиантов на серебряных чашах. Растерянный гофмейстер попятился. Пажи обреченно ждали неотвратимого столкновения с Толстяком. А он рысцой пересек зал и застыл будто вкопанный перед графом. Опомнившись и снова приняв важный, как и надлежало, вид, Безбородко протянул господину драгоценную табакерку. И не успел выпустить ее из рук, как опять тишину торжественной церемонии нарушил смех. Схватив царский подарок и держа его перед собой, словно святыню, толстяк начал так ревностно и угодливо кланяться, что длинные фалды его сюртука взлетали, точно их обдувало ветром.

Секретарь, глянув в бумагу, приготовился уже объявить другую фамилию, но так и замер с открытым ртом. Взмахнув короткими ножками, тучный господин распластался на скользком, навощенном до зеркального блеска паркете. Зажатая в его кулаке табакерка звякнула от удара, а толстяк, думая, наверное, что она выскользнула из руки, шарил жадными глазами по полу, вертел головой, как черепаха на распутье. Среди офицеров, стоявших отдельно, раздался издевательский смех. Не удержался и Безбородко. Архимандрит Никольского монастыря Епифаний осенил себя крестным знамением.

— Что сотворяет с паствой греховное сияние злата, — осуждающе сказал он архимандриту Михайловскому Тарасию.

Игумен промолчал, молитвенно опустив глаза. Не прошло еще и месяца, как они с Епифанием получили из рук самой императрицы по тысяче рублей золотом да на братию обоих монастырей по столько же.

А повергнутый толстяк, обнаружив наконец пропажу в своей правой руке, силился встать, опирался на колени и локти, сопел, как кузнечный мех, но коварный паркет каждый раз ускользал из-под туфель, и он снова падал лицом вниз.

— Помогите ему, — велел Безбородко, погасив смех в глазах.

Два молодых лакея мигом подхватили бедолагу под руки, поставили на ноги и отвели в сторону.

Невозмутимый секретарь, поймав взгляд гофмейстера, зачитывал имя очередного счастливчика.

К Сегюру и де Линю, отпыхиваясь, как после бега, подошел Храповицкий.

— Государыня приглашает вас, господа, — сказал он, поздоровавшись, — в зеленую гостиную.

— С удовольствием подчиняемся ее высочайшей воле, — в своей манере ответил принц и, взяв статс-секретаря императрицы под руку, направился с ним к высоким дверям, видневшимся справа.

Екатерина сидела в золоченом, обитом темно-зеленым бархатом кресле в окружении придворных, генералов, министров. Взгляды присутствующих привлекали к себе племянницы Потемкина, графиня Александра Браницкая и княгиня Екатерина Скавронская, сопровождавшие царицу в ее путешествии. Справа возле кресла стоял в фельдмаршальском мундире генерал-губернатор Малороссии Петр Александрович Румянцев. Его широкое лицо казалось непроницаемым, но внимательные глаза Сегюра заметили на нем и выражение достоинства старого воина, и признаки усталости, и тщательно скрываемое неудовольствие.

Луи-Филипп знал, что фельдмаршал иногда поступал независимо и даже с вызовом. Еще зимой Дмитриев-Мамонов, у которого за бокалом шампанского часто развязывался язык, рассказывал ему о первой беседе с Румянцевым. Екатерина велела тогда выразить генерал-губернатору свое негодование Киевом: он к ее приезду не был приведен в порядок и украшен, подобно другим городам.

— И что же ответил сиятельный граф? — поинтересовался Сегюр.

— О, ответил так, — хмелея, громко рассмеялся Мамонов, — что я неделю колебался — передавать ли его слова государыне.

— И все ж таки? — допытывался Луи-Филипп, игнорируя дипломатический такт.

Мамонов перестал смеяться, надул щеки, насупился:

— «Скажите ее величеству, — заговорил басовито, копируя голос Румянцева, — что я фельдмаршал и мой долг — брать города, а не разукрашивать их». И можете себе представить, — весело продолжал Красный Кафтан, — государыня не разгневалась. Сказала, что прощает старику его чудачества, — Мамонов хитровато прищурился, — за все услуги двору.

Поздоровавшись с Екатериной, Сегюр и де Линь подошли к Фицгерберту и Кобенцлю, стоявшим сразу же за свитой императрицы. Внимание придворных, военных, иностранных гостей было приковано к широким дверям, в которые входили духовные и светские чины, новоиспеченные действительные и статские советники, городничие, исправники, купцы. Впереди, сияя наперсным крестом (подарок царицы), степенно выступал митрополит Киевский Самуил. Следом шли епископ Переяславский и Бориспольский Виктор, архимандрит Дорофей с лаврскими монахами. Замыкал процессию духовенства высоченный протопоп Софийского собора Леванда, который в марте после литургии вынужден был опуститься перед царицей на колени, чтобы она смогла собственноручно надеть на его могучую шею золотой крест на красной ленте.

— Милостивейшая государыня, паства достопамятного града сего, сподобившаяся высочайшей благости зреть в храмах монарший лик, — велеречиво заговорил Самуил, — воздает хвалу и благодарность за щедрость десницы твоей, которая одарила подданных, умиротворив их души.

— Так кого же она умиротворяет, паству или пастырей? — послышался шепот. Краем глаза Сегюр увидел сановного придворного пересмешника Льва Нарышкина. Слушая митрополита, он перешептывался с Марией Саввичной Перекусихиной. — Неужели и киевские поселяне теперь будут ходить вот так в золоте? — прикидываясь наивным, тихо спрашивал он камер-юнгферу. На его пухленьких щечках играл детский румянец.

— Ах, оставьте, граф, — полуприкрыв лицо веером, шепотом отвечала Мария Саввична. — Нашу чернь деньги и золото только развратили бы. Видели, сколько на гульбище перед дворцом хлеба нарезано?

— Как же, как же, видел, — лукаво взглянул на нее неугомонный обер-шталмейстер, — и рыбу на веревочках, и чаны с питьем. А еще сегодня после бала грандиозный фейерверк над Днепром готовят. Ширков сказал мне по секрету, — он наклонился к самому уху собеседницы, — что обойдется этот потешный фейерверк в тридцать пять тысяч. Вот так. И поселянам радость. Стало быть, и для них червонцы будут пылать.

Перекусихина ничего не ответила, только посмотрела на графа со снисходительным выражением лица: что поделаешь со старым шутником...

Они долго слонялись по грязным улочкам Подола, пока не набрели на стиснутый с обеих сторон кручами узвоз, ведший в верхний город.

— Может, вернемся? — заколебался Петро. — А то еще разыскивать начнут.

— Я ж договорился, — успокоил его Сошенко, — что только побудем на гульбище возле дворца — и назад. Интересно все-таки посмотреть, что за чудеса там.

— Не повстречать бы кого-нибудь из монастырских, —