в своем родовом замке на Сене Луи-Филипп не мог позволить себе подобную роскошь. За месяц, пока Еврар находился в Париже, он даже разучился вставать рано. Допоздна залеживался в постели, нарушая им самим же заведенный распорядок. Знал: потом дошлый Еврар не даст понежиться.

— Почему так рано звонят? — спросил, подходя к бюро, чтобы дописать начатую накануне депешу.

— Разве вы забыли, граф? Сегодня же день тезоименитства[71] русской императрицы, — напомнил Еврар. — Вы приглашены во дворец. Когда прикажете подавать экипаж?

Сегюр посмотрел на каминные часы.

— В девять.

Он достал из золотого медальона маленький ключик и отпер им инкрустированную перламутром шкатулку, в которой хранил секретные бумаги, свою записную книжку в зеленой сафьяновой обложке, письма от жены, драгоценности. В отдельной ячейке посверкивал усеянный бриллиантами овальный портрет Екатерины, оцененный придворным ювелиром в тридцать тысяч рублей. Царица преподнесла ему свою драгоценную парсуну[72], роскошные сибирские меха и сорок тысяч франков в ознаменование успешного завершения торговых переговоров и подписания трактата. Русские министры тоже были щедро вознаграждены королем. Можно было бы уже возвращаться во Францию, если бы не это путешествие в Крым в свите русской императрицы и не новые инструкции Монморена, переданные устно через Еврара. Он должен был секретно сообщить Шаузель-Гофье о количестве войск в Новороссии, о боевом оснащении кораблей, строящихся на херсонских верфях. Луи-Филиппу не в новинку уже было сочетать открытую дипломатическую деятельность с тем, что на его родине называли коротким и не совсем приятным словом гуигнер[73]. В коллегии иностранных дел Сегюр одно время имел даже подкупленного канцеляриста, который, незаметно проникая в его дом, передавал из уст в уста кое-какие служебные тайны. Сегюр тщательно мыл руки после ухода доносчика, знал, что, выслушивая его, он унижает свое дворянское достоинство. Но оправдывался перед собой тем, что служит королю.

Сегюр вынул из ячейки и повертел в руках портрет царицы, которая была изображена в украшенном мехом голубом платье. Высокая прическа открывала выпуклый лоб. На полном, с тяжеловатым подбородком лице — горделивость уверенной в себе повелительницы, привыкшей к послушанию. Помнилось, что именно с таким выражением внимала Екатерина киевским впечатлениям иностранных послов. Он тогда не стал выражать чрезмерный восторг от города, как граф Кобенцль, не поддержал и Фицгерберта, видевшего одни лишь руины. «Киев, — сказал он как можно более проникновенно, — навевает воспоминания и вселяет надежду большого города». В тот же вечер во время бала Дмитриев-Мамонов шепнул, что его ответ более всего понравился государыне.

Возле парадного остановилась карета. Кони нетерпеливо стучали подковами о камень мостовой. Луи-Филипп, стряхнув песок, сложил вчетверо плотно исписанный лист бумаги и подозвал Еврара.

— Сегодня отправишь в Стамбул. — Он посмотрел на дверь, плотно прикрытую камердинером, и добавил шепотом: — Курьером через Канев, Ольвиополь и Очаков. Запомнил? И чтобы ни одна душа...

Еврар молча поклонился и, бесшумно ступая по толстому ковру, вышел из спальни.

Сегюр придирчиво осмотрел себя в зеркале.

— Пора, Луи, — сказал, довольный, собственному отражению. — Тебя ждет сама императрица!

На киевских холмах перекатывались медные громы. Набатно гудела лаврская колокольня. Под благовест к монастырским воротам поодиночке и группками тянулись старые богомольцы. Мещане, ремесленники в суконных свитках и кунтушах, женщины в длинных юбках со шнуровкой, пестрых плахтах[74] поверх полотняных сорочек, ребятишки торопились к широкой площади перед царским дворцом. Караульные преграждали дорогу каждому, кто вызывал подозрение, был в старой одежде и лаптях.

— Пустили бы, ваша милость? — слезно умолял здоровенного полицейского пожилой человек с изможденным лицом. — Хоть на старости лет хотелось бы отведать беленького хлебца...

— Убирайся вон! Пошел прочь! — грозно поводил глазами разъяренный урядник, тыкая мужика под ребра своими пудовыми кулаками. — Хлебца ему захотелось! Розг моченых?! — прикрикнул он напоследок.

Еще нескольких убого одетых мужчин, стремившихся вместе с другими попасть на площадь, караульные бесцеремонно прогнали из толпы, не скупясь на подзатыльники. Высокий парень в латаной сорочке попытался упираться, оттолкнув полицейского, который не пропускал его, прошмыгнул мимо другого, петляя между людьми, как затравленный гончими заяц... Его догнали, ударили в спину, заломили руки и потащили в боковой переулок, за угол одноэтажного дома. Оттуда послышались приглушенные звуки, будто сбрасывали на землю с воза мешки с песком, и короткие, отрывистые стоны...

Бо-ом! Бо-ом! — звучали над городом церковные колокола.

Шелестели молодой листвой кудрявые липы, ясени и бересты на Печерске. Ярко светило солнце. К дворцу следом за экипажем Сегюра подъехал в открытом ландо любимец Екатерины — бельгийский принц Шарль де Линь. Он был в хорошем настроении и, тепло поздоровавшись с Луи-Филиппом (они почти месяц не виделись в связи с поездкой принца в Вену), повел его по широкой мраморной лестнице наверх. Здесь, в просторном зале, напоминавшем своими очертаниями центральный неф православного собора, толпились киевские дворяне во главе с предводителем, гвардии подпоручиком Капнистом, штаб- и обер-офицеры, почтдиректор с чиновниками, духовенство. Виднелись смуглые, чернобородые татарские лица. Привлекали к себе внимание длиннополые халаты и отороченные мехом островерхие шапки киргизов. Прислонившись спиной к бронзовому купидону-светильнику, одиноко стоял знакомый Сегюру грузинский князь в черной с серебряными газырями черкеске. Тихо переговаривались в сторонке, выжидательно поглядывая на высокие двери, ведшие во внутренние покои царицы, сановные польские паны — графы Потоцкий, Мнишек, князь Сапега, княгиня Любомирская. Луи-Филипп кивком поздоровался со своими соотечественниками — полковником Александром Ламетом и графом Эдуардом Гильоном.

— Не кажется ли тебе, Луи, — склонился к нему де Линь, — что в этот зал прибыл весь Восток и Запад, чтобы увидеть новую Семирамиду, собирающую дань удивления со всех монархов?

— Не думаю, чтобы только увидеть, — многозначительно ответил Сегюр, указав глазами на поляков, — ты заметил, Шарль, как группируется оппозиция? Станислав Понятовский ждет царицу в Каневе и не подозревает, что нашептывают ей здесь эти господа вельможные. Король надеется... — Луи-Филипп хотел сказать: «заручиться поддержкой русской царицы, которая когда-то помогла ему занять польский престол», но в это время в зал вошел Александр Андреевич Безбородко в сопровождении секретаря и двух пажей-подростков, которые несли в руках широкие серебряные чаши, наполненные золотыми табакерками с вензелем Екатерины, такими же перстнями с крупными жемчугами и еще какими-то драгоценностями.

Вмиг прекратились разговоры, у многих от напряжения вытянулись лица, покраснели толстые шеи и лысины, засверкали глаза. Секретарь раскатал лист гербовой бумаги.

— Ее величество импера-а-трица всеросси-и-йская... в день своего тезоименитства, — объявлял протяжно, с паузами, — жалует... — Он выкрикивал титулы, чины,