— А почему немцы к нам в окопы не ходят?

Зверев улыбнулся:

— Они что, дураки? Они наших офицеров боятся, да и среди солдат еще патриоты есть, немца обязательно пристрелят. А у немцев сами офицеры нам говорят: «Принесите поесть, мы вам и растирку от ревматизма подарим, часы поднесем, и курточку кожаную, и еще чего-нибудь…» Вы, ваши превосходительства, смеяться будете, но германцы у наших научились козьи ножки крутить, только с табаком у них дело дрянь…

Соколов спросил:

— Раз к немцам ходили, значит, кто-то из вас их язык знает?

— Я знаю, господин полковник! — с охотой отозвался Захаров. — В Дрездене с отцом-инженером три года жил, изрядно умею, только саксонское произношение дает себя знать. Немцы воюют хорошо и работают отлично.

Зверев вздохнул:

— А я в гимназии и в военном училище французский учил, а по-немецки — ни бе-бе.

Снова помолчали. Соколов грозным тоном спросил:

— Постановление о восстановлении смертной казни читали?

— Говорили в роте…

Соколов обнадежил:

— Вот по этому постановлению вас ждет военно-революционный суд: за оставление в боевой обстановке своей части — статья двести сорок пятая прим, побег к неприятелю — статья сто тридцать шестая, за незаконное общение и личный контакт с противником — расстрел и позор вечный.

Зверев облился смертной бледностью:

— Простите, ради Христа! У меня матушка осталась, кормить ее некому!..

Захаров стоял насупившись. Он не проронил ни звука. Соколов смягчил тон:

— Но мы не будем пока отдавать вас под суд, потому что вину свою осознали и должны ратными подвигами снискать себе прощение. Захаров, пойди доложи дежурному приказ начальника дивизии, чтобы тебя взяли под арест. А ты, Зверев, останься…

Джунковский уселся за стол, натянул на нос очки в тонкой серебряной оправе, стал знакомиться с бумагами, накопившимися за дни его отлучки.

Соколов приказал Звереву:

— Иди за мной!

Они покинули штабной домик. В воздухе стояла мутная утренняя дымка. Громко квакали лягушки. Пронзительно и тревожно вскрикивала ночная птица. Назойливо гудели полчища комаров.

Соколов, обмахиваясь веткой, направился в ближайший лесок. Он расспрашивал собеседника:

— Откуда родом? Кто родители? Где учился? Есть ли дома невеста?

Зверев со спокойной рассудительностью отвечал:

— Жил в Москве, в Сокольниках. Отец был моряком, в чине мичмана погиб на Японской войне. Матушка — на фабрике Бабаевых конфеты в фантики заворачивала. Я, как отец, тоже хотел стать военным, — развел руками, — вот стал, да война совсем не такой интересной оказалась…

Соколов сказал:

— От безделья много глупостей совершается. Но тебе, Володя Зверев, сегодня же предоставлю шанс. Справишься — забудем о твоей прогулке к немцам и наказания никакого не последует.

Зверев сразу повеселел:

— Что прикажете сделать, господин полковник?

Соколов спокойно отвечал:

— Еще раз сходить во вражеские окопы, но не с Захаровым, а со мной.

— С вами, к немцам? — изумился подпоручик.

— Со мной, — подтвердил Соколов. — Я своими глазами желаю убедиться, что у немцев плохие дела. Как думаешь, они меня в плен не возьмут?

Зверев задумался:

— Если не узнают, что вы полковник, и если мы принесем им хлеба, наверное, пленять не станут. — С любопытством бросил взгляд на Соколова. — А мне за эту самоволку голову не оторвут?

— Я тебе сказал: Джунковский простит, а другим подробности наших отношений знать не обязательно. Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами. Понял?

— Я никому ни слова не скажу, ей-богу! — Перекрестился.

— Но немцы стали минировать свой передний край. Не боишься на мину нарваться?

— Боюсь, а что делать? Раз приказано, то пойду.

— Это дело добровольное.

— А я и пойду трястись добровольно, — негромко рассмеялся Зверев.

— Идем завтра ночью.

— Значит, я свободен? — В голосе звучала радость.

Соколов остановил счастливый порыв:

— Меру пресечения тебе, Володя, никто не изменял. Тебя сейчас снова посадят под арест — для порядка, чтобы не вызывать кривотолков, а покормят как надо.

Зверев озабоченно спросил:

— Захарова покормить бы, а? Он плохо тюремный голод переносит…

— Молодец, о друге беспокоишься. Покормим!

— Как же я к вам попаду, если за решеткой сидеть буду?

— Посадят, но вовремя освободят. В какой час лучше всего идти?

— На рассвете, где-то в половине четвертого. Часовому, чтобы стрелять не начал, следует чего-нибудь принести, табачку или еще чего. А мы пойдем не с пустыми руками? Нам хлебушком раздобыться бы…

Соколов успокоил:

— Продукты и курево я достану. Ты приходи к офицерскому домику. Видишь, вон, угловое окно? Это мое. Все понял?

— Так точно! — Глаза подпоручика Зверева сияли счастьем: вместо тюрьмы его ждала забавная прогулка и полное прощение грехов. Он с юношеской горячностью произнес: — Можете мне верить, я за вас, господин полковник, хоть в огонь.

— Если бы не верил, не шел бы с тобой в разведку. Ну, топай на гауптвахту, выспись да скажи, чтобы тебя посадили под одиночный арест.

Зверев отправился на гауптвахту, весело насвистывая «Боже, царя храни!». Несмотря на поздний час, ему подали трапезу — с офицерского стола, с полбутылкой красного вина под бифштекс. Главным поваром в дивизии был Егор Исаев, бывший кулинар из московского ресторана «Яр».

Соколов пришел к себе в комнату и улегся на узкую походную кровать. После того как его голова коснулась подушки, прошло не более десяти секунд, как богатырь забылся беспробудным сном.

Прибыв в дивизию, Джунковский первым делом приказал освободить от ареста командира пятьдесят восьмого стрелкового полка Элерца. Затем Джунковский принялся за канцелярскую работу. Он тщательно изучал все поступающие бумаги, диктовал машинисткам исходящие, подробно отвечал на вопросы начальства.

И сейчас, уже ночью, он часа два разбирался в скопившихся бумагах.

Спать лег, когда солнце осветило макушки дальнего леса. Долго ворочался, ибо голова пухла от мыслей и забот.

Проснулся Джунковский вместе с всеобщим подъемом, в шесть, и для начала выпил большую чашку кофе — крепкого, со сливками. В этот момент в открытое окно просунулась голова. Бодрый и, как всегда, жизнерадостный, Соколов строго произнес: