Казацкая Украина больше всего отличалась от всех предыдущих проектов тем, что охватывала Запорожье — крайнее степное пограничье, которое играло символическую роль колыбели и мнимой столицы всего казацкого края. Однако важнейшее отличие заключалось в другом: если все русские проекты до 1648 года существовали только в воображении, то новый украинский проект был очень реальным, подкрепленным существованием отдельного государственного образования, административного порядка и войска.

Образование казацкого государства дало начало новой украинской идентичности, которая не отменяла старую русскую, созданную православными публицистами до 1648 года. У казацких элит, которые попали под польскую власть, русская идентичность осталась господствующей. Еще в 1668 году Петр Дорошенко задумывал распространить казацкую власть до Вислы, как было при Богдане Хмельницком. На переговорах с турками Дорошенко обозначил западную границу казацкого государства с помощью религиозного фактора (как крайний предел распространения православного вероисповедания), а восточные границы — с помощью фактора социального (как крайний предел расселения казаков)[317]. Дорошенко осознавал единство русского этнического пространства, пусть даже ему не хватало современной лексики, чтобы очертить границы этого народа-нации.

Красноречивое доказательство того, что русская идентичность в московской части Гетманщины не исчезла, находим в летописи игумена Михайловского Златоверхого монастыря в Киеве Феодосия Софоновича. Этот уроженец Киева и выпускник Киево-Могилянской коллегии написал свой труд, «абым вѣдал самъ и иншимъ руским сномъ сказал, отколь Русъ почалася и якъ панство Руское, за початку ставши, до сего часу идетъ. Кождому бовѣмъ потребная есть речъ о своеи отчизнѣ знати и иншимъ пытаючимъ сказати»[318]. Географический размах русского отечества Софоновича становится очевидным по его вниманию к русским землям Речи Посполитой. Летопись заканчивается описанием событий 1672 года, и хотя в заключительных частях все больше говорилось о Гетманщине, а «Украина» упоминалась чаще чем «Русь», Русь все-таки доминировала в тексте в целом, а польский исторический контекст оставался для Софоновича важнейшим. В частности он рассматривал Гетманщину в третьей части летописи, которая называлась «Кройніка о землі Полской», а также в разделах о правлении польских королей Владислава IV и Яна II Казимира[319]. В изложении прошлого он совсем забывает Московию. Как отметил Франк Сысын, Софонович разделил летопись на разделы, посвященные Руси, Литве и Польше, но не Московии, так как считал московскую власть недостаточно древней или недостаточно утвержденной[320]. Возможно, так же он думал о казацких гетманах — слишком молоды и слишком нестабильны. Несмотря на поразительные политические изменения 1648–1672 годов, мировоззрение Софоновича продолжала опираться на политико-культурные реалии, которые предшествовали Хмельнитчине.

Лазарь Баранович

Так же отставали от тогдашних политических изменений взгляды одного из товарищей Софоновича по студенческой скамье Киево-Могилянской коллегии архиепископа Черниговского Лазаря Барановича. Живя в Гетьманщине и ища защиты у московского царя, этот «экс-русин», как назвал его Дэвид Фрик, «продолжал искать ответы на давние вопросы, порожденные польско-литовско-русским сожительством в одной Речи Посполитой»[321]. Когда в начале 1670-х годов Софонович завершал свою летопись, в которой историю Гетманщины истолковывал как часть развития Польского королевства, Баранович написал на польском языке стихотворение («Nie będzie, jako świat światem, Rusin Poliakowi bratem» из цикла «О войне»), в котором описывал свою родину как общий дом Леха и Руса. Поляков и русинов он называл «сарматскими сыновьями», вторя русскому благородному проекту трансформации Речи Посполитой из государства двух в государство трех народов и демонстрируя влияние польского сарматизма на свое мировоззрение. В произведениях, изданных в 1680 году, он отстаивал польско-русское сотрудничество в борьбе против турок — ту самую идею, которую поддерживал и автор «Синопсиса».

Отношение Барановича к Московии в основном определялось аудиторией, для которой он писал свои произведения. В панегириках в адрес московского царя он восхищался православным правителем — защитником его отечества от мусульманской и католической угроз. Но произведения Барановича, адресованные русской аудитории, оставляют впечатление, что не Московия получила контроль над частью Руси, а Русь поглотила Московию и таким образом продолжила свою давнюю борьбу с Польшей. Баранович разделял польский комплекс неполноценности перед Западом (особенно перед Италией) и чувство превосходства над «варварской» Московией; кроме того, он отмечал общие черты Польши и Руси. Впрочем, свою русскую идентичность он все-таки конструировал в противопоставлении польскому «другому». Чувствуя себя «своим» в польской культуре, Баранович шутливо заметил, что польская речь не настолько чужая Руси, как латынь, но в то же время повторял (в заголовке уже цитированного выше стиха) давнюю поговорку: «Поки свят святом, не буде русин полякові братом»[322]. Представляя свою Русь политически связанной то с Россией, то с польско-литовским государством, Баранович в обоих случаях хотел, чтобы эта связь была федеративной, вроде польско-литовского содружества. Баранович, бесспорно, беспокоился о своей украинской родине и желал ей мира и процветания, но до конца своих дней оставался русином речепосполитского периода, хотя его настоящий мир уменьшился до границ казацкой Гетманщины. Несмотря на то что время от времени Баранович называл своих соотечественников «украинцами», обычно он использовал слово «русины». Значение терминов «Русь» и «русины» в его произведениях стало постепенно ограничиваться территорией, подконтрольной левобережному казацкому гетману.