Смещение территориальной идентичности хорошо иллюстрируется тем, как Ракушка употребляет слова «наш» и «наши». Если в первых записях, которые касаются 1649, 1662 и 1663 годов, летописец употребляет выражения «наша земля» и «наш народ», говоря о территории и населении всей казацкой Украины, в более поздних записях он в основном только этими фразами называет население и казацкие войска Левобережной Украины. К примеру, в записи за 1692 год он четко разграничивает левобережных и правобережных казаков, используя слово «наши» только касательно первых: «И разделившись надвое, [Семен] Палий своих послал к королю, а наше войско к их царским величествам»[327]. Обычно Ракушка использует различные термины для обозначения московских сил (которые упоминаются в летописи как «Москва», «войска Московскіе» или «люде царскіе») и казаков, которых называет «наши войска», «войска козацкіе» или «войска наши козацкіе». Он также различает казацко-украинскую и московскую культуру. Вот как он комментирует в 1682 году кончину царя Федора Алексеевича: «[Царь] великую любов до нашого народу міл, бо и набоженства на Москві нашим напівом по церквах и по монастирах отправовати приказал, и одежу московскую отмінено, але понашому носити позволил»[328]. Впрочем, стоит заметить, что Ракушка все чаще называет московские войска «нашими», в частности, когда левобережное казачество и царские силы участвовали в совместном походе против турок или татар. Начиная с 1680-х годов летописец дополняет свой нарратив описанием событий в Москве, тогда как Варшава полностью исчезает из его поля зрения. По меньшей мере один раз он говорит о правителях Московии как о «монархах наших московских»[329].

При тщательном прочтении Летописи Самовидца становится заметно, что центр внимания, даже лояльность автора смещается каждый раз дальше на восток, в конце концов почти полностью привязываясь к левобережной Гетманщине. Но поскольку Ракушка-Романовский сформировался как личность, когда Украину воспринимали как единую казацкую страну, охватывающую оба берега Днепра, он не высказывал особого желания отмечать новые реалии. Мало того, не имея за плечами гуманистической подготовки, которую давали Киево-Могилянская коллегия и польские школы или академии, он не описывал мир с помощью национальной терминологии (в частности, в его понимании, «народ» означал любую группу людей, а не нацию). Господствующая идентичность, которой придерживался Ракушка-Романовский, была прежде всего социальной (казачество), а не национальной. Эта идентичность выполняла важную для казацкой самоидентификации функцию, отделяя элиты Гетманщины от русских элит Речи Посполитой, с одной стороны, и от жителей Московского государства, с другой.

От русской традиции казацкая Украина унаследовала понятие «русского народа», а также прочную привязку к православию. Если эти компоненты отличали левобережное казачество от поляков, то в отношении московитов, также исповедовавших православие и осознававших свои русские корни, им такую функцию выполнять не удавалось. Московское православие, конечно, отличалось от киевского православия, а московская идентичность не была тождественна русской идентичности в Речи Посполитой, но новая политическая ситуация все-таки создавала проблемы для нациеобразующего проекта в Гетманщине, основанного на русских истоках и православии. «Малороссийская» терминология, которую впервые разработало киевское духовенство в 1620-е годы, предлагала решение проблем, с которыми столкнулись образованные элиты Гетманщины. Применяя эту терминологию, украинские светские и духовные элиты могли артикулировать свою идентичность по отношению к Москве, избегая крайностей опирающегося на понятие «Россия» дискурса Феофана Прокоповича, который почти не оставлял возможностей отделить русинов от московитов. Мало того, эта терминология прокладывала путь к компромиссу между украинской идентичностью казаков и русской идентичностью киевских интеллектуалов, накладывая ограничения на украинский дискурс казачества, которое отдавало предпочтение социальным категориям перед национальными.

Вероятнее всего, московская власть воспринимала Малую Русь в ее «зборовских границах» 1649 года. Даже официальным поводом для вступления Московии в военные действия с Речью Посполитой в 1654 году было требование восстановить Зборовский договор.

Как уже отмечалось в предыдущих разделах книги, термин «Малая Русь» вернулся в восточнославянский публичный дискурс в связи с интенсификацией отношений между преследуемым православным духовенством и верующими Речи Посполитой, с одной стороны, и православным царем в Москве — с другой. Его употребляли, чтобы отличать польско-литовскую Русь и Киевскую митрополию от московской Руси и московской митрополии (позже — патриархата), которая в этом контексте называлась Великой Россией или Великой Русью. Эту терминологию церковного происхождения, которую Богдан Хмельницкий и его соратники использовали в 1654 году в Переяславе, с такой охотой приняла московская сторона, что вскоре короткий титул царя «всея Руси самодержец» заменили новым «Великой и Малой России самодержец». При этом если территориальные границы Великой России были понятны и совпадали с границами Московии до 1654 года (за исключением Смоленска), границы Малой Руси оставались открытыми для интерпретаций. Они были такими же неопределенными, как западная и северная границы казацкого государства. Не дали им четкости ни Переяславское соглашение, ни дальнейшие «Статьи Богдана Хмельницкого».

В Гетманщине использовался иной взгляд на границы Малой Руси. Митрополит Киевский, который титуловал себя митрополитом Малой Руси в отношениях с Россией, считал, что его юрисдикция распространяется на все русские земли Речи Посполитой. В течение 1654–1655 годов казацкие отряды вторглись в Великое княжество Литовское, которое Московия считала своим. Московские власти решили внести ясность в вопросы, не только уточнив таким образом титул царя, чтобы называть его князем Волынским и Подольским, но и добавив «Белую Россию» к его короткому титулу, который отныне звучал как «Большой и Малой и Белой России самодержец»[330]. Все это мероприятие имело целью обуздать амбиции Хмельницкого и подчеркнуть, что Беларусь — то есть русские земли Великого княжества Литовского, захваченные царскими силами, — не может претендовать на права, дарованные Войску Запорожскому. Таким образом московские писцы на практике ограничили территорию, которую охватывал термин «Малая Русь», от территории польско-литовской Руси и Киевской митрополии до территории Войска Запорожского, в результате чего этот термин в московском понимании стал обозначать то же, что казацкий и польский термин «Украина».

Но, даже несмотря на это, многозначность термина «Малая Русь» и далее преследовала московских и казацких политиков, а также православных иерархов на протяжении последующих десятилетий. Второе Переяславское соглашение 1659 года заключенное между московскими боярами и гетманом Юрием Хмельницким, содержало упоминания о Малой Руси, которые свидетельствуют о различных пониманиях этого термина. С одной стороны, упоминания о школах «в Малой Руси… как на этой стороне Днепра, так и на той» указывают, что «Малая Русь» была синонимом «Украины». Запрет, направленный против казаков в Беларуси, свидетельствует о том, что Беларусь не была частью Малой Руси, где казаки, известные московским писцам как запорожцы, имели особые права и привилегии, полученные от царя. С другой стороны, упоминания о юрисдикции малороссийского духовенства говорят о древнем значении термина, которым поначалу обозначали территорию Киевской митрополии. То самое широкое понимание термина следует из фраз «черкасские города Малой Руси» и «Запорожское войско Малой Руси», поскольку в обоих случаях содержится намек, что термин «Малая Русь» охватывает территорию, более широкую, чем казацкое государство и его города[331].