- Простите, мессир. Расстояние верное, без обмана.

- Можете сделать еще один выстрел? Хочу понаблюдать вблизи.

- Могу, как раз последний болт остался.

Стрелок, ступив в стременную петлю, проворно натянул тетиву и зарядил арбалет. Потом, легко вскинув оружие, ненадолго прицелился и мягко нажал на спусковой крючок. Клацнул замок, и болт, опережая движение глаз, сбил еще один соломенный щит, укрепленный на высохшем вязе. Вновь раздались крики одобрения. Зрители, понимая, что представление закончилось, разошлись, восхищенно переговариваясь.

Габриэль остался с юношей один. Хотя почему он решил, что перед ним юноша? Тот по-прежнему стоял к нему вполоборота, не показывая лица.

- Как вас зовут, искусный стрелок?

- Климент, - отозвался арбалетчик неприятным голосом и еще ниже опустил голову.

Подобная таинственность уже порядком раздражала. Габриэль рывком скинул с его головы капюшон и невольно отшатнулся. Лицо юноши - а это действительно был молодой человек - было исполосовано безобразными шрамами. Только возле глаз кожа оставалась удивительно нежной.

- Не стоило. - Ухмыльнувшись, арбалетчик вновь натянул капюшон. - Вы что-то хотели спросить?

Габриэль уже справился с отвращением, пробормотал слова извинения и протянул руку к арбалету:

- Можно взглянуть?

Оружие оказалось необычно легким, гладким и… каким-то женским. Тут Габриэль понял, почему так сильно заинтересовался стрелком. Сабина! Она давно просила научить ее обращаться с каким-нибудь оружием. Габриэль сначала отшучивался. Однако после прошлогодней истории с нападением людей Фулька всерьез задумался. Но чему обучить хрупкую женщину? Меч даже не рассматривался - ему не нужна в женах Сишельгаита.[67] Виконт взглянул на свои ладони, сплошь покрытые пусть благородными, но уродливыми мозолями от меча и конской упряжи, и представил, как Сишельгаита вот такими «ручками» гладила своего мужа. Его плечи передернулись от омерзения. Лук? Здесь тоже нужны развитые мышцы рук и спины. Кинжал? Это оружие совсем ближнего боя, а любой противник-мужчина, даже невооруженный, все равно будет сильнее. Вот арбалет - то что надо! Тем более такой легкий, как этот.

- Климент, вы кому-нибудь служите?

- Я вольный стрелок.

- Хотите послужить мне?

- Наемником?

- Нет, учителем по стрельбе из арбалета.

- Мессир не умеет стрелять из арбалета? - съехидничал нахальный парень.

- Мессир умеет, - ухмыльнулся Габриэль, - вы будете обучать мою супругу.

- Научите ее сами!

- Я привык тренировать воинов-мужчин и боюсь, что для собственной жены окажусь слишком грубым наставником. К тому же мне далеко до вашей меткости. Согласны?

- Необычное предложение. - Позабыв о шрамах, Климент вскинул на Габриэля сияющие большие глаза и радостно улыбнулся. - Согласен!

- Даже не поинтересуетесь условиями?

Стрелок стушевался и, быстро наклонив голову, пробормотал:

- Думаю, такой добрый господин не поскупится.

- Андрэ! - Габриэль подозвал оруженосца, который в это время беседовал с кем-то возле крайней палатки лагеря. Дождавшись его, отдал распоряжение: - Климент поступает ко мне на службу. Накорми его, размести на ночлег, расскажи о моих требованиях и привычках.

- Сделаю, хозяин… Мне передали, что вас разыскивает коннетабль де Монфор.

В ноябре прошлого года умер Матье де Монморанси и Луи на почетную должность коннетабля назначил верного графа де Монфора. Габриэль поспешил к Амори, которого разыскал недалеко от огромного королевского шатра. Вокруг суетились люди, начальник караула спешно усиливал стражу, туда-сюда бегали посыльные.

- Что случилось? - сразу, без приветствий спросил виконт.

- Король созывает совет. Прибыли парламентеры от герцога Бретонского. - Красивые глаза Амори излучали восторг. - Он готов рассматривать условия перемирия!

- Хвала Господу! - воскликнул Габриэль. - Видимо, понял, что время работает не на него. Не сегодня завтра подтянутся войска графов Булони и Фландрии, тогда в осаде могут оказаться и другие замки Бретани. Так лучше уж поступиться одним.

- Ты прав. Король в качестве гарантии на период действия перемирия обязательно потребует передать ему замок Сен-Обен-дю-Кормье.

- Болезненный удар, но Пьеру некуда деваться.

Дрё. Июль 1231 года

Герцог Бретонский гостил в замке Дрё. Он не был здесь пять лет, с тех пор как разошлись в разные стороны их с Робером позиции в отношении регентства Бланки. Непонятно почему, но после подписания перемирия с королем именно сюда его потянуло с неимоверной силой. Хотя зачем лгать самому себе? Из-за постыдного мира проигравшему Пьеру везде мерещились унизительные насмешки и захотелось спрятаться. Только старший брат никогда, даже взглядом, не задевал его самолюбия. Потому-то Пьер и прибежал к нему, как в детстве, зализывать раны. Он любил Робера, всегда любил. Но никому, даже самому себе, в этом не признавался.

Робер действительно ни словом, ни намеком не вспомнил о событиях под Сен-Обен-дю-Кормье. Они вообще не обсуждали политику. Брат просто показывал, какие новшества произвел в отчем замке, похвастал началом строительства в Дрё грандиозного собора Святого Петра. Дважды в честь гостя была устроена охота с шумной кавалькадой из егерей, загонщиков, псарей и лающих ватаг. Но чаще братья выезжали в лес вдвоем. Они могли просто спешиться на живописном берегу реки Блэз и проговорить до заката, вспоминая отца, мать, детство. По вечерам племянники - трое рослых мальчишек - требовали от воинственного, а потому обожаемого дяди-герцога рассказов о построенных замках, осадах, битвах.

Пьер отдыхал душой. Через пару недель размеренной жизни в кругу родных людей он почувствовал себя полностью обновленным и его неугомонная натура потребовала деятельности. В середине июля герцог уже засобирался домой, но неожиданно в Дрё прибыл гонец от Бланки.

Братья как раз ужинали в Рыцарском зале, когда мажордом ввел посыльного в запыленной одежде. Тот передал послание, и Робер, взломав печать, быстро пробежался глазами по строкам. Затем прочитал письмо вслух. Королева извещала о внезапной смерти супруги Тибо Шампанского[68].

Графиня Аэнор попыталась пустить приличествующую случаю слезу, но ничего не вышло. Тогда она просто сказала:

- Жаль, ведь она еще совсем не старая. Ей, по-моему, лет тридцать, не больше.