– Неужели?! – Это было, видимо, любимое слово Ивановны. – Давай-ка, – закряхтела она и попыталась приподнять Крюкова. Но, видимо, ей самой помощь была нужна ничуть не меньше. – Вроде легче пуха на вид, – пожаловалась Ивановна и опустилась рядом на пол, тяжело вздохнув, – а кости-то – чисто камень. Погоди, свет зажгу, – предупредила она Славу и отползла в сторону комода, где сначала заскрежетала рассохшимся ящиком, потом загремела спичечным коробком и в итоге умудрилась организовать какое-то освещение.

На вид Ивановна была сухонькой и остроносой, непонятно, в чем душа держится. Но жалостливого отношения, тем не менее, она не вызывала, наоборот. Во всем ее облике задора и воли было предостаточно, в самый раз полком командовать. «Суворов!» – улыбнулся ей Крюков и прикрыл глаза, чувствуя, как те устали от длительного напряжения.

– Сынок, – нагнулась над ним Ивановна и слезно его попросила: – Ты, может, на карачки хоть встанешь?! А?! Помоги баушке-то. Позвать, главно, некого. Да и Нелька не велела. Вдруг, говорит, увидют, начнут пытать: кто да чё?

При упоминании имени «Нелька» Слава вздрогнул: хоть какая-то определенность наклюнулась, значит, не померещилось.

– Где она? – промычал Крюков, с трудом разлепив ссохшиеся без воды губы.

– Да кто ж ее знает? Как сухой лист, по свету лётает, ни к кому прибиться не может, шалопутная. Одна напасть: то ее изобьют до чуть не до смерти, то она чужую душу испоганит. Из озорства… Прибрал бы уж ее бог, чтоб сама не мучилась и других не пытала… – пробубнила Ивановна и, закряхтев, перевернула Славу на бок. – Давай-ка еще чуток, – взмолилась она и подтолкнула Крюкова в спину с силой, непонятно откуда взявшейся в ее тщедушном теле.

Очутившись лицом вниз, Слава оперся на руки и попытался встать на колени, правда, безуспешно, потому что руки будто бы переламывались в локтях и отказывались слушаться.

– Погоди, погоди, – вмешалась Ивановна, видя, как тот, закусив губу, старается совладать с собственной немощью. – Отдохни чуток. Полежи, – посоветовала она и уселась рядом. – А я вместе с тобой, – неожиданно хихикнув, задребезжала Ивановна и осторожно погладила Славу по затылку. – Две макушки, знаешь?

– Знаю, – буркнул в пол Крюков, боясь повернуть голову: не хотелось, чтобы старуха убрала руку. Оказывается, ни по чему так не скучает человек, как по ласке, пусть и такой незначительной.

– А чё ж ты такой невезучий-то? – Ивановна никак не могла соотнести наличие двух макушек с плачевным состоянием своего жильца.

– Разве? Да я б так не сказал, – пробормотал Слава. – Это с какой стороны посмотреть!

– Неужели?! – старуха искренне удивилась его ответу. – А Нелька?

После этих слов у Крюкова тут же исчезло желание рассказать Ивановне об оставшейся дома семье, о друге Жмайлове, о том, что были планы и все складывалось как нельзя лучше. Чувство вселенской несправедливости заполнило его сердце, и Слава сразу же вспомнил одну из своих самых сильных детских фобий. Когда-то мать, видимо, из благих побуждений, рассказала ему, как внимательно и осторожно нужно обращаться со швейными иглами. «Воспользовался… – взяла она многозначительную паузу, – положи на место, а лучше – воткни в думочку… Не дай бог, наступишь!» – «И что будет?» – Слава никак не мог понять, в чем опасность. «А то, – зловещим голосом произнесла тогда мать. – Вопьется – и в сердце». «Как в сердце?» – маленький Крюков никак не мог уяснить, почему определена именно такая последовательность событий, ведь между пяткой, например, и сердцем – дистанция огромного размера. Но потом, со временем, богатое детское воображение нарисовало ему полную картину возможной гибели. Он легко представлял, как игла впивается ему в ногу, а потом проникает в вену, каким образом, не важно, и кровь несет ее с ужасающей скоростью к его сердцу… Непреодолимый страх грыз его детскую душу, и Слава физически ощущал, как робко работает его напуганное сердце: тук-тук-тук…

Нечто подобное он испытывал и сейчас, лежа на холодном полу лицом вниз, с чужой рукой на «счастливом» затылке.

– Что я ей сделал?

– Да кто ж знает-то? – Старухе каким-то неведомым образом передалось его настроение, и она отдернула руку. – Приволокла и скинула. Сказала, помрет, так помрет, и велела порошок тебе сыпать.

– Какой? – похолодел Крюков и вновь попытался встать на карачки. На этот раз получилось. Долго стоял, раскачиваясь, как будто не верил собственной победе. Не верила ей и Ивановна, оттого и не торопилась подниматься, сидела в неровной полутьме, не обращая внимания на тянувший из-под двери холод. – Какой порошок? – повторил Слава, но не рискнул повернуть голову в ее сторону, побоялся нарушить хрупкое равновесие.

– Откуда мне знать какой. Дала и дала, – пожала плечами старуха и, кряхтя, начала подниматься. – Давай помогу, что ли. Не век телком-то стоять.

Ивановна, судя по всему, обладала какой-то особенной сметкой, присущей человеку, привыкшему рассчитывать исключительно на себя. Она рывками стронула кровать с места и подтянула ее к Крюкову ровно настолько, чтобы тот умудрился ухватиться хотя бы за выкрашенную коричневой краской ножку.

– Цепляйся, сынок… – скомандовала она и затрясла кровать, словно соблазняя этим звуком подзадержавшегося на полу Крюкова. – Цепляйся. А там, глядишь, вдвоем тебя и заволокем.

– Я сам, – просипел Слава и схватился за холодный остов панцирной сетки.

– Сам так сам, – согласилась Ивановна и встала рядом.

– Я сам, – со злобой повторил Крюков и уже через пару секунд стоял на коленях перед кроватью.

– А дальше чё? – Лицо старухи приобрело скорбное выражение. О том, что этот вот скелет сможет забраться на кровать, она даже подумать не могла. Но тем не менее у него получилось, хотя и не так ловко, как представлялось. – Залез-таки, – разочарованно крякнула Ивановна и укрыла Крюкова старым тряпьем. – Лежи теперь, отдыхай.

– Давно я у вас? – поинтересовался Слава, вглядываясь в лицо старухи.

– Давно, – уклончиво ответила та и поправила неровно легшее тряпье. – Считай, недели три, не меньше.

– А месяц какой?

– Покров ждем, – проронила Ивановна, мгновенно утратив доброжелательную словоохотливость. Вскоре старуха насупилась и замкнулась, как будто сболтнула что-то лишнее. Замолчал и Крюков, напрасно стараясь вспомнить хоть что-нибудь, лежащее за пределами того рокового дня с именинами Мурзы и «банкетом» в «Шансе». Безуспешно. Память снова и снова подсовывала ему одни и те же картинки: разрумянившаяся от выпитого Матрешка, странный сладковатый вкус и змеиная скобочка узких Нелькиных губ с языком-жалом. Слава нахмурился, называть Уварову Нелей язык больше не поворачивался. «Нелька», – произнес он про себя и попытался сосредоточиться на телесных ощущениях, но ничего, кроме противной сладости во рту, не почувствовал. «Так не должно быть!» – отчаялся Крюков и попытался высвободить руки из-под груды тряпья хотя бы для того, чтобы проверить, слушаются ли они его.

– Лежи, лежи, – тут же пресекла Славину попытку Ивановна и укутала его еще сильнее. – Лежи.