«Эрика» – надо было записываться на эти немецкие машинки. Он ее купил, поскольку у нее оказалась какая-то литера не та, она была «с турецким акцентом», что-то не то печатала. Какой-то мастер ему за малые деньги перепаял эту букву, она не стала проблемой. Впрочем, рецензии для «Нового мира» он начал писать раньше.

У меня такое ощущение, что этой машинкой я пользовался больше, чем он. Она была в общем пользовании. Мать к ней не прикасалась, она не умела печатать. Но не помню, чтобы я когда-нибудь что-нибудь печатал для него, чтобы он просил меня об этом.

В каком виде он писал рецензии для «Нового мира» – я не помню. Он вообще обычно писал от руки – его почерк вам знаком. Писал часто карандашом. Карандашом стал писать, по-моему, прочитав где-то, что Хемингуэй пишет карандашами. Он был не чужд некоторых таких влияний. И действительно, стал часто писать карандашом, но и ручкой писал тоже.

Рецензии – даже скорее не рецензии, такие небольшие отзывы. В. Т. читал то, что тогда называлось «самотек», то есть рукописи, присылаемые (обычно почтой) от неизвестных людей. Он сидел на этом самотеке, причем его использовали как специалиста по колымской теме, ему давали соответствующие рукописи, которых много приходило в «Новый мир». Он что-то давал нам читать или сам вслух зачитывал. Там литературы настоящей не было, конечно, но были «человеческие документы», что называется. Делал ли он оттуда какие-нибудь выписки – не знаю, не думаю.

Вообще это был способ его заработка – другого заработка у него тогда не было. Жизнь, впрочем, была довольно дешевая. До поры до времени деньги у нас были общие. У матери вышло несколько книг, и какие-то деньги, в общем, в доме были, хоть и немного. Мать на самотеке тоже достаточно времени просидела. Платили за это очень мало, но при наличии определенной квалификации можно было набрать скорость и все-таки кое-что заработать. Я помню, как жена моего приятеля тоже брала самотек, а поскольку у нее этого было очень много, она отдавала часть и мне, и своему мужу, и мы, прочитав, быстро писали. В основном это была графомания, почти ни единого проблеска. Я как раз все время старался написать что-то человеческое, но она меня тут окорачивала, говорила, что это не надо, абсолютно бессмысленно – все равно не пойдет, из самотека никогда ничего не идет, а ты даешь людям лишнюю надежду.

Не помню, чтобы Варлам Тихонович был трудоголиком, который сидит за работой, не вставая. Режим дня у него был рваный, он сколько-то времени сидел за столом, потом вскакивал, ходил по квартире, потом хватал авоську и убегал в магазин, потом возвращался, потом ложился. Все это – очень импульсивно, рывками. Когда он съездил к Александру Исаевичу в Солотчу, у него было ощущение дискомфорта от невероятной размеренности его режима. Он не мог так. Это были первые впечатления, понятно, за этим стояло и нечто большее.

Но так, чтобы он ночами сидел над чем-либо – не помню. Читал много. Будучи сам человеком предельно неспортивным, очень интересовался спортом, читал литературу по теннису, любил футбол. Ходил на стадион, смотрел футбол по телевизору – очень темпераментно: ерзая и подпрыгивая на стуле, он ломал эти стулья, крупный он был такой…

О «лагерных» рукописях

То, что он тогда показал мне, – это было рассуждение бывшего лагерника, по-моему, из камеры смертников, оставшегося в живых. По-моему, я могу путать, но мне кажется так. И вот разговоры людей, которые там происходили, про то, что усатый – не главный, а главный – Жданов (хотя имя не называлось, он упоминался под какой-то кличкой – кажется, Социус, но не уверен). Что-то такого типа. Его, конечно, интересовала фактическая часть этого текста, отнюдь не литературная. Я не помню, чтобы он что-нибудь выделял с художественной, литературной точки зрения.

Отношения Варлама Шаламова с литературным миром 1950–1960-х годов

Литературный мир того времени, каким я знал его в 1950–1960-е, отчасти в 1970-е годы, иерархический, сословный, чванливый, кастовый, не был склонен пускать к себе кого-нибудь постороннего. Он был поделен на своего рода отсеки, как формальные, так и неформальные, переходы между которыми были практически перекрыты. Если ты в секции детской литературы, то не суйся в другую секцию. Мать всю жизнь писала стихи, но она была «записана прозаиком», то есть числилась в секции прозы, причем считалась «писателем для юношества», а потому ее стихи в редакции, издающей поэзию, даже рассматривать отказывались. А ведь она была членом Союза писателей с 1943 года и в этом плане вполне профессионально «сертифицирована», однако относилась к числу не то чтобы «литературных пролетариев», но к некой периферии литературного сообщества.

Молодым было очень трудно войти в этот мир. Печатали своих. Вокруг каждого журнала был свой круг, и печатался этот круг; ну, лишь чудом кто-то новенький, по чьим-то весомым рекомендациям. Показательно, что Варлама в «Новом мире» не напечатали ни разу. Его туда на рецензирование «самотека» устроила Ася Берзер[131], близкая подруга моей матери. Она в это время уже, видимо, работала в «Новом мире» – после того как из издательства «Советский писатель» ее со скандалом выгнал Лесючевский[132].

Никаких отношений с Твардовским у В. Т., видимо, не было. Думаю, они особенно и не пересекались. Твардовский ведь, при всех своих поэтических и политических заслугах, был советский литературный вельможа, причем очень высокого ранга, а Шаламов – литературный поденщик на «самотеке». Сомневаюсь, чтобы Твардовскому могло прийти в голову по какому-либо поводу пригласить его свой кабинет. Где-то в редакции Варлам получал свой материал, ну мог немного задержаться, чтобы поболтать с кем-то знакомым, с той же Асей Берзер. Еще он часто поминал Кондратовича, но не помню, в каком контексте, положительном или отрицательном. Упоминаний Лакшина – не помню. Никаких других отношений у него там, вроде, не было.

Я не могу ничего рассказать о том, как у него складывались отношения с «Юностью», – ведь Полевой его время от времени печатал. Не знаю, не помню.

Когда он (Варлам) появился, почти никого из литературных знакомых его молодости не осталось. Большая часть либо погибла, либо умерла. Из тех, кого он вспоминал, всплывает имя Людмилы Скорино[133], мама тоже с ней была знакома. Варлам ее помнил по своей долагерной жизни, может быть она ему чем-то помогала, но точно я в этом не уверен.

Остальные отношения устанавливались заново. Шаламов был для этого круга людей, в основном пришедших в литературу после войны, человеком совершенно чужим, неизвестным – представителем