той категории людей, которые вернулись в советское общество после XX съезда, после реабилитации; была, конечно, в этом отношении и некоторая политическая опасливость. Среди исключений прежде всего назову Бориса Абрамовича Слуцкого.

Я помню, как он вел литературный вечер «забытых» (не открытых?) поэтов в старом МГУ на Моховой. Тогда Борис Абрамович говорил такие вещи… Клеймил официозного художника Герасимова, возвеличивал андеграундного Рабина. Казалось, свобода и все позволено. Возможно, я путаю дату, но, по моим ощущениям, это было ровно в тот день, когда Хрущев отправился громить выставку в Манеже.

На этом вечере, кроме Варлама, выступали другие, тоже немолодые люди, чье многолетнее поэтическое творчество по самым разным причинам оставалось неизвестным. Нина Эскович, по профессии инженер-путеец, автор очень профессиональных лирических стихов, дотоле никогда не публиковавшихся. Елена Благинина, хороший и известный детский поэт, всю жизнь писавшая «в стол» также и «взрослые» стихи. А когда стала их читать, из зала раздался крик: «Прочтите „Журавушку“!» – ее стихотворение, всем знакомое с детства. И она, грустно вздыхая, прочитала «Журавушку»…

Был еще вечер, посвященный Мандельштаму, в МГУ, его вел Эренбург. Варлам тоже выступал там, читал свой рассказ «Шерри-бренди». И вот у меня путается набор людей, которые там выступали. Там точно выступали Николай Леонидович Степанов, Николай Корнеевич Чуковский, а вот где выступал Тарковский – не помню.

Слуцкий всячески способствовал изданию первой книжки В. Т. – «Огниво», добился того, чтобы ее представили по телевизору, была передача, типа «Пять минут поэзии», дневная. Я очень хорошо это помню. Тогда, к сожалению, не записывали. Я помню, что Варлам был страшно взволнован, очень возбужден. Ему сказали, чтобы он не надевал пестрого пиджака, а у него был такой «букле» пиджак, в котором он ходил постоянно. И он надел парадный, но нелюбимый черный костюм. Мы тоже с напряженным вниманием ждали. И сначала выступил Слуцкий, сказал, что вот, передо мной книжечка, весь ее тираж мог бы уместиться в один небольшой тюк. Варлам читал. Ничего колымского.

С кем у него были литературные отношения? Какое-то время – с Надеждой Яковлевной, но сама Надежда Яковлевна существовала в очень специфической ситуации в литературном мире.

Домбровский приходил, его приводила к нам Наталья Ивановна Столярова, но эти отношения не удержались. Варлам не только не пил, но и терпеть не мог пьяных, не мог даже толком разговаривать с пьяным человеком. А Юрий Осипович был человек сильно выпивающий и без бутылки, кажется, не приходил. Так что его визиты быстро закончились.

Варлам Тихонович, вероятно, был знаком со многими, но о том, что происходило за пределами нашего дома, я знаю очень мало. По-моему, был знаком с Межировым, хотя, может быть, я путаю. Круг журнала «Юность», он был с ним, по-видимому, связан. Я не помню, выходило ли у него что-нибудь в альманахе «День поэзии»[134].

Его литературные вкусы были довольно разнообразными, оценки – временами снисходительными, неожиданно снисходительными, а иногда – очень резкими и категоричными. Например, он очень одобрительно отзывался о Евтушенко, хотя это была совсем «не его» поэзия, эстрадная; однако огромная, всероссийская слава Евтушенко, собиравшего полные стадионы, чем-то напоминала ему 1920-е годы, Маяковского. С Евтушенко он был знаком, они лежали вместе в какой-то больнице, не в какой-то престижной, в обычной. И он, когда вышел, сказал, что рядом лежал Евтушенко, говорит: «Такой здоровый парень, я не ожидал. Крупный такой, высокий». Но после эти отношения не поддерживались.

Отношение Варлама Шаламова к современной литературе

Отношение В. Т. к современной поэзии было, по правде говоря, не без некоторой ревнивости. Он был человек достаточно субъективный и очень строгий. Помню, мне что-то понравится, какие-то стихи, приду, прочитаю ему, он послушает и говорит: «Эт-то не стихи». Две категории было: «стихи» или «не стихи». То, что «не стихи» – об этом и говорить нечего. Это могло быть вполне грамотно и даже недурно, но тем не менее отбрасывалось. По какому критерию, мне сказать трудно. Литературный вкус у него был очень хороший, тонкий.

Круг чтения Варлама Шаламова

Он читал много. Он был человек очень начитанный. Он не был человеком систематически образованным. Он не знал иностранных языков – не случилось. Он скорее был ориентирован на русскую литературу, чем на зарубежную, хотя читал и ее. И новинки, которые появлялись, он читал. Мы выписывали «Иностранку», «Новый мир», иногда «Знамя», много журналов – тогда же было журнальное время.

Он любил ту литературу, которая сейчас называется нонфикшн, документальную. Географическую очень любил, «Путешествие на корабле „Бигль“» Дарвина, например. С другой стороны, очень высоко ставил «Трех мушкетеров» Дюма – хотя, казалось бы… Но он считал, что это хорошая литература, настоящая.

Чапыгина Варлам очень ценил. И даже книжка, которая у меня есть, – от него. Высоко ставил Герцена, «Былое и думы». У меня книжка есть, подаренная им. Его книжные подарки мне запомнились, они поныне стоят на моей полке: «Былое и думы», четырехтомник Ибсена.

Мне он не рекомендовал никакого чтения. У нас с ним такие отношения не сложились с самого начала. Они не сложились по многим субъективным причинам, в которых были виноваты и он, и я в равной мере. Он не занимался моим воспитанием ни в чем. Мог делиться впечатлениями, но не учил тому, что надо делать. Не умел, по-моему, да и мне это совершенно не было нужно.

Литературные вкусы и круг интересов Варлама Шаламова

Что еще из его литературных вкусов? По поводу кинематографа? Не помню, чтобы он как-то высказывался. Помню его рефлексии по поводу фильма «Карнавальная ночь», когда тот появился на экранах. Это ведь большое событие было. Он высказывался в том смысле, что герой Ильинского – Огурцов, главный и единственный отрицательный персонаж, является героем наподобие Дон Кихота, который борется один против всех. У него своя правда, он ее знает, а все против него. Не знаю, насколько это было шуткой, он к шуткам не был склонен. Он был человеком угрюмым, мизантропическим, мрачно глядящим на мир и с мрачными реакциями. Я потом, задним числом, подумал, что, может быть, он представлял себя на месте Огурцова, в каком-то карикатурном, искаженном виде, в полном противостоянии абсолютно всем.

В поэзии у него был очень хороший, очень избирательный и очень выверенный вкус. Я много чего прочитал с его подачи – и стихов, и прозы. Мне помнится, что он ценил Уэллса, но это скорее наследие 1920-х годов – Уэллс был тогда страшно популярен в России.

У него было довольно много предпочтений, которые были связаны с его молодостью, когда он сложился идеологически и эстетически.