и другое. «Преодоление возбуждения направленным к выполнению долга волевым действием… этого рода переживания сопровождаются особым внутренним чувством, именуемым свободой» (там же). Так что не в противоположность дисциплине свобода, а ради свободы дисциплина, свобода в следовании долгу.

Скверно ревущего ребенка называют плохим. Искусство авангарда часто называют прикоснувшимся к злу или к дьяволу. За сексуальные извращения, т. е. за неожиданную интимную эротику, могли судить. Суды за военные преступления после войны бывают всегда. В том, что мы назвали нестандартной, неблаговидной фазой своего (хорошего), может произойти разрушение расписания, и это называется злом.

Есть ли другое зло, кроме добра в его бунтарской фазе? Считается, что есть. Говорят о зле идеологии, о нигилизме. Нигилизм имеется в виду как акт сознания, т. е. не проходит через сон. Всю энергию, какая у него есть, он берет от бунта хорошего в его свирепой фазе, когда оно сбрасывает расписания и картинки.

Где у Дильтея добро и зло? Проблема у него субсумируется напряжением научной объективности. В серьезной тяге к глубине добро сливается с усилием, с работой, а зло – с леностью, недостатком. Зло таким образом есть только по недостатку добра. Что добро может быть злым, в расчеты Дильтея не входит. Что зло не только недостаток добра, что оно самодеятельное, загадочно выступает с приближением к своему вплотную, Дильтей это не рассматривает. Этот его уход от дилеммы добра-зла связан с его остановкой на подступах к тому, к чему метод уже неприложим?

У Дильтея как математика основа естествознания, так переживание единства – основание наук о духе (89). Подразумевается возможность такой же точной науки о духе, на базе этого переживания, как естественные науки, и за счет близости к нам нашего жизненного основания – более строгой.

Мы не принимаем этого различения. Причину непринятия попробуем сказать еще раз, теперь уже с последней и предельной отчетливостью, с помощью Толстого.

Сначала только уточнение. О какой математике мы говорим. Математика для нас, в смысле как основание новоевропейского естествознания, это метрика? Я требую четкого ответа. Под метрикой понимаю широко масштаб, сетку координат, установление тождества, счет.

Есть математика без метрики. Метрическая организация вторично внесена в математику. Математика есть вне и до этой организации.

Но об этой математике мы сейчас не говорим и если имеем в виду современную наукотехнику, техническую цивилизацию, построенную на точных математических методах, то о неметрической математике говорить пока не имеем права.

Тогда обещанное объяснение непринятия дильтеевского разделения наук о природе и наук о духе звучит просто: науки о природе природу не изучают. Именно потому что они основаны на метрической математике, они развертывают и изучают только формы нашего рассудка.

Как только человек начинает прикладывать свой ум, только свой ум, к чему бы то ни было, так неизбежно он приходит к уничтожению того самого предмета, который он рассматривает: к сознанию только форм своего ума. (Зап. кн. № 4, 12.3.1870. Я. П. // 48, 116)

Это Кант, изложенный умом такой же силы, встретившим в Канте своего. Слова «только свой ум» означают, что ума для науки мало, что испарять ум из тела нельзя. «К уничтожению того самого предмета» – что исходно полнота вещи дана, она невыносима и устраняется операциями науки.

Человек ищет законы образования земли, – той земли, на к[оторой] он живет в условиях пространства и времени. И что же? Он для уяснения себе начала земли приходит к представлению о бесконечном времени и бесконечном пространстве, т. е. к разрушению того, объяснения чего он отыскивает. Другой пример: человек ищет закона жизни, он находит лестницу организмов, сливающихся с неорганическим, т. е. приходит к уничтожению понятия жизни. – Третий пример: человек ищет составные части тел. Он приходит к бесконечно малому.

Человек ищет границы пространства – он приходит к бесконечно великому.

Ищет границы делимости – атом.

Ищет силы – сила одна, и она не сила, а всё. (Там же, 117)

Поднятие телескопа к бесконечности неба не достижение наукотехники, а упущение данности как она дана, ускользание от опыта в конструкт ума, в этом конструкте соответственно отвлекающегося от предмета. Бесконечное пространство, из-за невозможности иметь его опыт, расположено не в мире, а в уме.

Правильно я сказал?

В чём ошибка?

Ошибка в том, что мой опыт, включенности в мир, всегда исходно уже включает и то, что получило название бесконечность. Я ухожу вниманием от этого опыта и от слова моего языка, когда вписываю бесконечность в картину мира.

Даже форма, к[оторой] представляются человеку явления мира, не формы мира, а формы ума, выражаемые логикой, математикой. Что значит то, когда мы говорим, что небесные тела движутся по элипсисам (зак[он] Кеплера). Разве это значит, что они так движутся? Это значит только то, что мне представляются они в движеньи, и время, и пространство, и элипсисы только формы моего ума, мои представления. (Там же)

Орбиты небесных тел вписаны в систему координат. Отнимите ее или, вернее, не примысливайте ее, ведь на небе системы координат на самом деле нет. Мы получим проваливание, взаимное, разных тел, в промежутки между ними, с проваливанием их групп в промежутки между группами, повторяемость движений которых наблюдается между ближайшими телами, уже меньше между далекими и не наблюдается совсем, если взять галактики. Мистик Толстой естественно видит себя и вещи сырыми, непрепарированными, не встроенными в пространство и время.

Движение, пространство, время, материя, формы движения – круг, шар, линия, точки – всё только в нас. (Там же)

«В нас» здесь – значит вне нас этого нет. Контрольный вопрос: а в нашем теле есть? Нет, и в нашем теле нет таких вещей, как механическое движение, пространство, время, материя в смысле другого, чем форма. Где же тогда «мы», в которых пространство и время? «Умножим два на два», «проведем прямую линию». Какие «мы» умножим, проведем?

Какое определение мы дадим этому «мы»?

Особые «мы», не нагруженные телом, настроением, окружением. Вырвавшиеся на оперативный простор, в котором мы не будем остановлены.

Кто помнит традиционное, еще античное философское определение мы, остающееся и теперь верным?

Не только не тело, но у Аристотеля знаменитое противопоставление «мы» и природы: то, что нам известно в первую очередь, по природе узнаётся последним, и наоборот, мы в последнюю очередь узнаём то, что первое – в смысле исходное и значит ближайшее, всегда и во всём присутствующее – по природе.

Именно эта отвязка от природы дает нам нестесненность ею, свободу поступать: мы это свободные говорить и действовать. Как? Как угодно.