Василий Ильич рассыпался было в благодарностях, но явно торопящийся молчаливый баро лишь что-то неразборчиво буркнул в ответ и ушёл к своим.

Табор уходил из леса. Мимо артистов постукивали повозки, полные смуглой детворы и женщин. Следом шли мужчины.

Все они ненадолго останавливались возле своего вожака – тот стоял у запряженной тачанки, – хлопали его по плечу, что-то гортанно говорили и шли дальше.

Лишь Татьяна ненадолго приникла к мужу, но он сурово отстранил её и подтолкнул к остановившейся рядом кибитке; хлестнул застоявшихся лошадей, и тачанка застучала в противоположную сторону. Только на ходу крикнул, привстав:

– Ромалэ!

И тряхнул непокрытыми седыми кудрями. Из последней кибитки Альке помахала рукой Рада.

– Помни, что обещал!

Юный артист перед расставанием увиделся с девочкой наедине. Наверное, с час он бродил вокруг табора, пытаясь определить, где она может быть, как её найти. К счастью для себя, он наткнулся на Татьяну. Эта умная женщина знала, кажется, обо всём.

– Раду ищешь? – спросила она просто, – отец бы непременно сказал что-нибудь ехидное и снисходительное, и пообещала: – Я позову.

Почти следом появилась Рада. Она явно торопилась – в таборе шли сборы, – но не стала ни кокетничать, ни притворяться. Только спросила:

– Кольцо подошло?

– Подошло.

Вот видишь, я сразу поняла, что мама о тебе гадала. У тебя ведь никого нет?

– Никого.

– Мне замуж через год можно выходить, а у вас – другие законы.

Алька вздохнул. Ему хотелось так много сказать Раде, но почему-то в её присутствии он растерял всю свою находчивость и словоохотливость; язык словно замерз во рту, сердце колотилось, ладони вспотели. Наконец он выговорил:

– Ты сказала, что мы ещё встретимся. А где?

– Не знаю, – пожала плечами девочка. – Судьба сведёт.

– Ты просто помни, – заторопился Алька, – я там, где цирк.

Она кивнула.

– Мне пора.

Подошла к Альке совсем близко, заглянула в глаза.

– Прощай… Арнольд Аренский! Видишь, я запомнила твоё имя.

Она убежала. Алька вернулся к своим, и в его душе поселилось чувство огромной потери. Почему-то никому о нём он не хотел рассказывать. Это было его тайной: первой мукой и первым счастьем.

Никто из взрослых не заметил грустинки в глазах мальчика. Они были заняты делом прозаическим: прикидывали, как одной зеленой краской, позаимствованной у цыган, сделать яркую надпись на кибитке: "Цирк "Шапито".

Поручик Вадим Зацепин настолько почувствовал себя лучше после чудодейственной цыганской мази – или ласковых ручек Оленьки? – что предложил Аренскому свою помощь.

– Ты умеешь рисовать?

– Лучший художник военного училища.

Аренский восхищенно присвистнул.

– А мне, веришь ли, легче было бы час на голове простоять. Я обычную рожицу: палка, палка, огуречик, – с трудом нарисовать могу, руки не тем концом вставлены. Полночи не спал, ворочался, всё думал, как лучше эту самую надпись сделать!

"Положим, не полночи, – подумал про себя поручик, которому боль не давала уснуть, – полчасика поворочался, а потом такие рулады выводил!"

– Только много ли нарисуешь одной зеленой краской?

– Уголь из костра возьмем, – предложил Вадим, – а это уже два цвета.

– Уголь смоет первым же дождём!

– Велика важность, зато он всегда будет под рукой.

Ольга с Катериной воспользовались передышкой и скрылись в лесу. Они наконец могли приводить себя в порядок, не опасаясь непрошеных свидетелей. Аренский, как всегда, первым заметил их отсутствие, решил, что оно чересчур долгое, и засуетился.

– Ольга! Катерина! – стал кричать он на весь лес.

– Да здесь мы, – ответила Катерина совсем рядом. А когда они вышли из кустов, Аренский с Зацепиным так и замерли на месте. Наполовину вылезший из повозки Герасим тоже будто окаменел.

Молодые женщины наткнулись на поляну первых весенних цветов и наскоро соорудили себе венки. Их длинные распущенные волосы – русые у Ольги и черные у Катерины, – были не убраны, как обычно, в прически, а свободно сбегали по плечам; умытые талой водой лица раскраснелись; глаза, точно от ощущения собственной красоты, горели, как роса на цветах венка. Каждая по-своему красивая, вместе они составляли удивительный дуэт, способный вдохновить и художника, и поэта.

Алька, который прежде грустил в сторонке, тоже решил подключиться к такому интересному событию, как расписывание кибитки.

– А если попробовать старый грим, – предложил он. – Нам он вряд ли понадобится, а рисовать им, наверное, можно.

Сказал и удивился тому, что на его дельное предложение никто не реагирует.

– Ой, разукрасились, – заметил он наконец направление мужского внимания. – Кругом война, а они как маленькие, ей-богу!

Его интонации настолько напоминали отцовскую, так пародировали её мальчишескими устами, что присутствующие, как один, расхохотались. Алька присоединился ко всем, хотя и не понял, что он такого смешного сказал?

Сообща решили слова "Цирк "Шапито" написать крупно с обоих боков.

– С правой стороны будет смеющаяся физиономия, – предложил Вадим, – с левой – печальная.

– Никаких печалей, – запротестовал Аренский. – Смех и ещё раз смех!

– А как же белый клоун? Я читал, в противовес рыжему…

– Какой там противовес, батенька? Сейчас каждого противовеса ставят к стенке. Мы будем смеяться над извечными бытовыми проблемами, муж, жена, тёща, непослушные дети. И никаких цветов, ни белых, ни красных!

– А зелёный? – вмешался Алька. – Краска-то у нас зелёная!

– О господи, – простонал Аренский. – Может, мы вообще ничего писать не будем? Углем слово "Цирк" напишем и всё.

– Но уголь – чёрного цвета, а это – цвет анархии, – съехидничал Вадим.

– Что вы дурью-то маетесь? – возмутился Герасим. – Вас послушать, так опасно зубы во рту иметь, поскольку белые, а язык – поскольку красный. В дорогу пора собираться, поторопитесь с художеством!

Кибитку расписали броско: смеющаяся зеленая рожица имела красные щеки, красный язык и белые зубы, и никаких мыслей о подчеркнутом преимуществе того или иного цвета не вызывала. Но с тех пор Аренский всегда оглядывал цирковую повозку с некоторой настороженностью, будто она вдруг могла выкинуть что-нибудь непредвиденное.

И опять потянулась дорога. Путники всё ближе подъезжали к Азовскому морю. Уже в окрестных селах за представления расплачивались сушёной таранкой и лещом, что в рацион артистов вносило приятное разнообразие.